Н. О. Гриценко — редкого таланта актёр, и немало замечательных работ на его счету. Много лет я играл с ним «Идиота». Николай Олимпиевич — Мышкин, я пытаюсь постичь и воплотить Рогожина. С какой пронзительной силой проживал он, скажем, финал спектакля — сумасшествие. На репетициях он молчал и пробовал бесчисленные варианты этой сцены. Он как бы прислушивался к себе, к своему внутреннему миру. Пожалуй, в работе ни над одной ролью он не был так осторожен и робок. Это он — тот, который в характерных ролях заваливал режиссёра бесчисленным количеством приспособлений, красок — только выбирай да сдерживай. Но сыграть Мышкина на одной лишь характерности невозможно — необходимо погружение в этот безумный, непостижимый мир Достоевского. Необходимо проникновение в душевную жизнь его героев, такую опалённую, такую напряжённую, такую страстную.
Это было для Гриценко очень сложной задачей. Но редкостная интуиция, виртуозное актёрское мастерство помогли ему успешно решить и её.
Мне кажется, что попытка сыграть любой образ Достоевского похожа на попытку взойти на Эверест. На покорение этой вершины могут отважиться только самые сильные, самые опытные, самые одержимые и самые подготовленные. Но и им далеко не всегда удаются эти попытки. Далеко не все достигают вершины, многие останавливаются на полпути, ибо не хватает дыхания. Может быть, это слишком вольное сравнение, но мне оно даёт как бы ощутимое понимание трудности работы актёра над пламенными характерами Достоевского.
Гриценко сыграл Мышкина как человека чистейшей, как детская слеза, души, но находящегося на грани безумия от неустроенности, беспощадности, грубости и безысходности жизни. Некоторые зрители считали, что слишком сильно подчёркивалась Николаем Олимпиевичем грань безумия. Мне трудно судить, я был слишком близко от него. Но мне кажется, что Гриценко совершенно пленительно передавал чистоту души князя.
Как прозрачны и простодушны были его ответы этим языкатым сёстрам в сцене первого знакомства с семейством Епанчиных. До такой степени он был открыт и беззащитен, до такой степени искренен и чист в помыслах, что зрители вслед за сёстрами проникались Доверием к этому удивительному, этому невиданному человеку.
И Гриценко был при этом чрезвычайно убедителен.
Он, актёр сочных, ярких красок, играл здесь на полутонах и мягких переходах. Спектакль «Идиот» шёл в течение двадцати пяти лет. Срок такой долгий, что сменился весь состав исполнителей, кроме Гриценко, Борисовой и меня. Пришли другие сёстры Епанчины, другой Ганя. Но главное, что за эти годы изменились и время и зрители. И иначе быть не могло. И мы, «несменяемые», тоже стали иными. Но спектакль по форме своей, по решению не менялся и естественно старел. Спектакль ведь тоже стареет, как всякий живой организм.
Может быть, в этом самая притягательная сила театра — всегда соответствовать времени. Немыслим спектакль без корней сегодняшнего дня. А если этого нет, то это либо явная неудача, либо бессмысленный пустяк. Как временно и быстро проходяще искусство театра! Музыка, живопись, литература остаются, если несут в себе нечто вечное и общечеловеческое. А театр ничего после себя не оставляет, кроме воспоминаний зрителей да пожелтевших рецензий (если они ещё бывают!). Но его неумирающая сила и могущество — в отражении именно сегодняшнего дня, со всеми его углами и тревогами. Театр, как живая клетка, постоянно обновляется. Отмирает одно направление, рождается другое. Пусть этот процесс сложен и трудноуловим, он всё равно неумолим. И потому-то так важно услышать, что уже поют другие песни, и понять, что пора и тебе менять свой репертуар.
Спектакль «Идиот» слишком долго без изменений шёл на сцене, и, хотя гениальный роман Ф. М. Достоевского звучал по-прежнему обжигающе и захватывающе, форма спектакля устарела. Старели и мы, и не только физически. Остановиться надо вовремя, когда ты ещё не надоел, но когда ты уже устал, хотя зритель этого ещё и не замечает. Но что-то я до сих пор не видел такого на театре. Как редко хватает мужества трезво взглянуть на себя.
И Гриценко играл ещё точнее пронзительного, человечного князя Мышкина, но никакой грим уже не мог скрыть, что этот долго живший, много видевший человек только прячется за удобной маской простодушия. Всё превратилось в свою противоположность. И спектакль сняли, а потом восстановили, но уже с Мышкиным — Евгением Карельских. Это был другой спектакль — повторный и ржавый, потому что Карельских просто вогнали в старую форму, а содержание роли у него было совсем другое.
Свободное копирование
