Летом 1952г. приехала Наташа. Все рады, я – особенно. У меня появилась любящая сестра, я себя уже чувствую равноправным членом семьи, а не трофейным подкидышем и надоедливым хвостиком у Капы. Хотелось Капе беззаботно гулять с друзьями, но я очень стесняла ее свободу. Собираются подружки в кино, обсуждают и смеются, что, когда паровоз едет прямо на зрителей, некоторые от страха прячутся под скамейки. Я решаю, что под скамейку не полезу и бегу за ними. Билет мне еще не надо, деваться им некуда, и я смотрю фильм. Поезд летит на меня с экрана, я в страхе закрываю глаза и засыпаю. Девочки по очереди несут меня домой. Кому такое понравится?! И на речке ей за меня неспокойно, высматривает среди малышни. На лугу, когда подростки играют в лапту, я путаюсь под ногами. Бью по мячу, бегу вместе со всеми, но со временем замечаю, что меня не пятнают, все понарошку со мной. Молча обижаюсь и ухожу.
Наташей я восхищаюсь. Она боевая, веселая выдумщица. Теперь я всегда рядом с сестрами, правда, выдаю маме их секреты, но они только смеются. У нас есть патефон и пластинки на все вкусы. Сестры крутят современные песни, когда мы остаемся с мамой одни, она просит поставить ей грустные – про степь, ямщика, деву, и смеется, когда слушает мою пластинку со стихами Чуковского.
В свои шестнадцать лет Наташа одолела только шесть классов, учебой себя не утруждала, а тетя Катя не напрягалась с воспитанием. Отец сводил ее в угольный карьер, показал, какая судьба ее ожидает, если она не получит образование. Тогда женщины наравне с мужчинами выполняли грязную, тяжелую работу. Под строгим взглядом отца пришлось Наташе засесть за книги, и учеба пошла. Я слушаю, что они читают, рассказывают, запоминаю стихи. А потом все пересказываю родителям. Они радуются, хвалят за стихи, и я жду с нетерпением, когда наступит мое школьное время. Читать, считать я умею, но картавлю и шепелявлю, и еще меня тревожит вопрос с бантиком, ведь меня стригут наголо.
Зимой скучновато. Гуляем на улице мало. Возле дома образуется сугроб чуть ли не вровень с крышей. Отец делает горку, и, когда не очень морозно, мы на санках летим с нее через дорогу в канаву. Бегаем с близнецами по нетоптаному снегу, я как можно глубже тону в нем, они меня вытаскивают, спасают. Мама видит снег, набившийся в рукава, валенки и не разрешает так играть. Стекло окна сплошь покрыто льдом, растапливаю, скребу его пальцем, чтобы проделать глазок. Тоже нельзя, застужусь, поломаю хрупкое стекло. Куклы, одна тряпичная с нарисованным лицом, другая, с пластмассовой головой, меня не занимают. Я просто сижу и слушаю разговоры, смотрю – кто что делает. Кроме обязательной работы на кухне и со скотом у мамы много другой работы. Теребить шерсть, прясть она считает отдыхом, потому что делает сидя. Выделывать овчины, чтобы потом пошить сестрам полушубки очень тяжело. Сестры работают по очереди. Отцу на премию дали отрезы штапеля всем на платья, радуемся. Капа придумывает модели, мама говорит, что так не сумеет пошить, спорят, то ли договариваются, то ли нет, но Капа получает желаемое.
Капа у нас модница, Наташа жалеет маму и упрощает фасон платья
Я это запомнила и в восьмом классе уже себе шила сама.
Разговоров тоже много. Кроме обычных бытовых проблем и интересов, появилась политическая тема. Умер Сталин, все ждали перемен. На стене в изголовье кровати висело радио – черная тарелка. Раньше на время новостей, за день многократно повторяемых, его выключали, но теперь подходили поближе и слушали. Родители обсуждали тяжелые случаи в своей жизни и жизни близких людей, винили в этом Сталина. При этом мне, как и раньше, говорилось, чтобы я нигде не рассказывала про их разговоры, а то их отправят в тюрьму, а меня – в детский дом.
А про радио я давно все поняла, еще тогда, когда услышала про деда, который заглядывал за радио, чтобы увидеть, кто там говорит. Оставшись дома одна, я забралась на спинку кровати, поджала пальцы ног, распласталась по стене, одной рукой ухватилась за косяк окна, другой быстро провела между стеной и тарелкой. Тут же упала на кровать, но узнала, что никого там нет, а тарелка из бумаги. Все присматривалась к ней, боялась, что порвала. И никому не рассказала, знала, что будут смеяться.
У нас большое хозяйство: корова, теленок, поросята, овцы, гуси, куры. Да еще и огород. Мама устает и раз в месяц делает себе праздник, в день, когда, ей как многодетной матери, за меня выдают пособие. Мы идем в центр поселка, ходим по рынку, я прошу купить черемшу, мама отказывает: «Никогда не проси, я ее в войну наелась». Заходим в магазин, там полка отличных тканей, а у нас постоянная проблема, где взять. Мама объясняет: «Это в обмен на продукты. Надо много сдать масла или яиц, а нам ведь тоже есть надо». Заходим в столовую, мама заказывает свой любимый красный борщ, разговаривает с официанткой, жалуется, что у нее красный не получается. А мне объясняет, что, когда была молодая, на кухне работали мать, свекровь, у молодых другие обязанности были. А потом такая жизнь пошла, что не до хорошего, лишь бы не голодать.
Так я постигаю житейские мудрости.
Еще праздничным мне представляется день выборов. Мы идем с мамой в здание, украшенное красными плакатами. Нас встречают в парадной форме пионеры и громкая музыка. В большой светлой комнате за длинным столом, покрытым красным плюшем, сидят нарядные женщины. Мама получает лист бумаги, мы заходим в кабинку, огороженную таким же красным плюшем, и стоим там без дела. Спрашиваю громко зачем мы здесь и почему она ничего не пишет ручкой, мама дергает меня: «Тише, так надо», я робею. Выходим, мама, бросает листок в ящик, и мы ненадолго направляемся смотреть концерт, который дают школьники. Что это очень важный день я убедилась и потом, уже в Худоеланске. Мама принесла из магазина для отца костюм, он от него отказывался: не нравилась тонкая, в одну нитку светлая полоска на темном фоне. Его убеждали, что это модно, такие костюмы теперь носят – бесполезно. А только мама сказала, что на выборы не в чем будет сходить, сразу согласился.
Вот и долгожданное лето. Мама показывает нам, как у них раньше праздновали Троицу. В доме скошенная трава, во дворе березки и тоже трава. Отец видит повешенную на стену икону и возмущается. На мамино: «Теперь ведь можно», говорит: «Сегодня можно, а завтра будешь виновата» и выбрасывает иконку на общую помойку. Выбрасывает, как мне кажется, демонстративно. Мама не спорит, но ей горько. Я несколько раз за день подхожу к помойке, смотрю на строгое темное лицо в рамке из поблескивающего на солнце желтого металла. Мама нас с Володей им пугала, когда мы, балуясь, бросались хлебными шариками: «Боженька накажет, нельзя хлеб разбрасывать».
Позже, замечая, что родители не соблюдают религиозные праздники так, как это делают в других семьях, я стала задавать вопросы. Мама отвечала: «А как они соблюдают? Только не работают в этот день и все, водку пьют да матерятся, бывает и до драки дело доходит. Работать не грех, а у нас работы полно, лежать некогда. Моя мама рассказывала, что как уехали с Украины, от родителей, так и перестали соблюдать посты. А ведь как было: лето, молока много, а пить нельзя – пост. Молоко выливают поросятам, а дети замирают на постной еде. Отец мой дома расстелить перед иконой коврик, станет на колени, помолится, а про церковь: «Там плуты». Ходили родители туда только в очень большие праздники.
Однажды, было мне лет пять, родители работали в поле, а меня, трехлетнего Данилу и Марию оставили в шалаше. Нашла я спички, чиркала-чиркала и подожгла шалаш; вышла, руку козырьком и смотрю, как хорошо горит. Увидела мама, заскочила в огонь, только выкатилась с детьми, шалаш рухнул. Отдышалась, покормила Марию, собрали нас на телегу и – домой. Меня не ругают, а только обсуждают, за что их Бог наказал. Вспомнили: религиозный праздник, а они работать поехали.
Валя с Зиной еще в Новоалексеевке родились, их крестили. А вас троих – нет. Наталья в Худоеланске, уже большая, сама крестилась, когда в деревню батюшка приезжал, а ты с Капой так и остались некрещенными».
Отец, будучи полным еретиком и зная мамины колебания по поводу Бога, смеялся над ней, доказывал свою правоту спутниками, космонавтами и высадкой американцев на Луне. Мама оставалась при своем мнении: «Не надо охальничать, никто правды не знает» и осуждала ярых богомольцев – лицемеры.
