XI.
Вскоре мой брат Михаил, который был очень талантлив, хорошо учился, рисовал, писал стихи, отличался остроумием {Он записывал лекции истории, рисуя карикатуры на рассказываемое преподавателем, и по таким тетрадям готовил уроки; а также сочинил стихи, с описанием действующих лиц в корпусе, под заглавием "Зверинец".}, неожиданно, перед самым выпуском, заболел и умер чахоткою. Он кончил курс едва ли не первым, и его, вместо отправки в полк, отправили на Смоленское кладбище. Провожала его гренадерская рота кадет, в которой он был старшим унтер-офицером или фельдфебелем -- не помню. Музыка играла похоронный марш, шло начальство, отец умершего и все братья. За этим горем следовало для меня другое: моих братьев, Николая, Александра и Владимира, взяли из корпуса, и я остался один.
Мое пребывание в кадетских корпусах казалось мне бесконечным; я решительно не мог себе представить, что когда-нибудь выйду на волю. Не было никого, кто бы согрел мою душу и сказал ласковое слово. Я впадал в отчаяние: ни молитвы, ни колдовство мне не помогали, и, наконец, с большою боязнью я решился продать свою душу черту, лишь бы избавиться от того гнета, в котором находился. Я нарвал бумажек, разрезал себе палец и написал на бумажке кровью "черт, черт, возьми мою душу" и бумажки пустил во время ветра в форточку. Но и это не помогло; когда секли, было больно по-прежнему; участь моя продолжала быть тою же.
Держали нас в прохладе, кормили дурно. В столовую нас водили в одних курточках по открытым галереям из отдаленной части бесконечного здания, несмотря ни на какую погоду. Мы сами чистили себе платье, сапоги, ружья и делали постели. Зала неранжированной роты была огромная и холодная. При входе в нее, из холодной галереи, была голландская печь в три топки; но она грела только около себя, хотя бы ее топили по два раза в день. Постройка корпуса была времен кн. А. Д. Меньшикова и составляла часть его дворца {[Дворец А. Д. Меньшикова построен в 1713 г. О помещении, занимаемом I Кадетским корпусом в царствование Николая I, см. в "Краткой истории I Кадетского корпуса"(1832 г.), приложение VIII. С. Б.]}. Стены были очень толсты, но ветхи; пар шел клубом изо рта при разговоре; окна, стены, гвозди на полу были зимой покрыты инеем и льдом, который мы откалывали с оконных стекол и ели или оттаивали свечкой, чтобы в этот оттаявший кружок посмотреть на двор. Иногда раздавали нам шинели и заставляли бегать или маршировать скорым шагом, с частыми поворотами то туда, то сюда. Домой нас отпускали зимой в шинелях, подбитых парусиной до тальи от шеи; на голове был кивер, до крайности неудобный, который поддерживался ремнями, покрытыми медью; через плечо, на широком, твердом и толстом ремне, висел тесак и бил по ногам. Галош не было не только у кадет, но и во всем войске, начиная с государя и великого князя. В. лагерь мы ходили пешком за тридцать верст -- в Петергоф, выходя днем, и на другой день приходили на место. На половине дороги ночевали в деревнях колонистов {[Немецкие колонии в Петергофском уезде, возникшие при Екатерине II. С. Б.]}, в сараях на соломе; и за головой из хлева слышалось через плетень или переборку хрюканье, блеяние, мычание. Лагерь мы любили; здесь было свободнее; соблазняли нас разносчики, нравилось нам гулянье в царских садах, купанье в море, несмотря на продолжительные учения и маневры. Однажды было замечено Шлиппенбахом, что рота первого корпуса выбирала дорогу посуше во время учения, и, в наказание, он поставил ее под ружье в канаву, сделанную за лагерем, куда стекала в нее вода и нечистоты. Продержали там долго кадет и заставили маршировать, хотя ног марширующих и не было видно, и вода была выше колен.
Перед лагерем было поле, прилегающее к городской улице с дачами; позади лагеря было другое громадное поле, сырое, кочковатое, на котором производились отрядные учения с кавалерией и артиллерией. На этом поле и государь делал нам смотры. Однажды во время смотра мы едва вытащили ноги из липкой грязи, в которой стояли, и я оставил там правый сапог и так промаршировал весь смотр, за что тоже был наказан, хотя и не сечен. Случалось, что на царском смотру мы преследовали неприятеля до канавы, о которой сейчас я упоминал, и туда многие падали, когда запаздывал отбой {Т. е. сигнал приостановиться в преследовании неприятеля.}.
Лагерная столовая стояла далеко; это был навес на деревянных столбах, вдоль которого тянулись столы, покрытые черной клеенкой, и на них расставлены были деревянные миски, ложки, кружки с квасом и черный хлеб. К каждой миске садилось пять, шесть человек, составлявших артель. Спали мы в больших, хороших палатках, но в сильный дождь они промокали до того, что одеяло и постель были мокры, и только оставалось сухое место, на котором лежишь. Тюфяки и подушки были парусиновые, набитые соломой. Ружья стояли посреди палатки. Умывались в поле, далеко от палаток, на открытом воздухе. Кормили нас в лагерях лучше, чем в городе, из боязни, что приедет царь и попробует, что он делал нередко. В. городе же, где контроля почти не бывало, кормили хуже, а случалось, что совсем плохо, и однажды весь корпус не ел супа, потому что он был с салом; когда пришел полковник, мы закричали: "Сало! сало! сало!", а в первой роте {1-я рота состояла из кадет старшего возраста, как и гренадерская, но худшего поведения.} вылили суп на скатерти, соскоблили и сделали свечку.
Полковника Вишнякова мы звали "Машка"; он больно сек, но редко, любил военную музыку, и когда оставался доволен ученьем, то командовал музыкантам: "Мой любимый марш!" -- и мы знали этот марш и знали, что Вишняков в духе. Кадет первой роты, Арнольд, провинился, и Вишняков собирался его высечь, но он убежал и бросился с галереи верхнего этажа во двор, попал на лед и расшиб себе голову; его отнесли в лазарет, где он едва не умер. Отец Арнольда был известен великому князю Михаилу Павловичу, начальнику всех военно-учебных заведений, и мы ожидали, что дело не сойдет благополучно -- и что же? Михаил Павлович сказал: "В семье не без урода, туда и дорога". Но тем не менее навестил больного, и не один раз, когда жизнь его была в опасности, что хорошо помню, потому что сам был в это время в лазарете. По выздоровлении Арнольд все-таки был высечен.
Начались холода, подходило время выступления из лагеря. Царь сделал нам тревогу ночью; каждый брал свою амуницию, кивер, ружье, ранец -- и спешил в строй, а при этой суете кадет Павлов в проходе из палатки наткнулся на свой штык и проколол себе язык. Его послали в лазарет, место выбывшего сомкнули, и мы, поздоровавшись с государем, отправились на маневры. Нас повели по Петербургскому шоссе; пройдя верст девять, мы повернули направо; и та же шоссейная дорога потянулась, прямая, скучная, в Ропшу, отстоявшую от поворота верст семнадцать. Шли мы обыкновенно с песнями; между нами были уже выпускные кадеты, и им дозволялось петь несколько песен таких, которые младший возраст не должен был знать вполне, так, например:
"Лишь только занялась заря,
И солнце осветило земной круг,
Пошла пастушка со стадом на луг,
К потоку чистых вод.
Там виден был на дне песок,
Понравился ей струй тех ток;
Раздевшись, стала мыться в нем;
Нага, невидима никем, плескалася водой.
Вдруг в сторону простерла взор --
Идет пастух с высоких гор,
Который ею был пленен
И часто духом возмущен.
Она не знала, что начать,
Казаться или утопать!.."
При этих строках капитан Аргамаков или полковник Вишняков махал песенникам рукой и говорили: "Дальше не надо! Перестать!", а нас, младшие роты, очень интересовало: что же далее?..
Куда нас вели -- мы не знали; когда делали привал, тогда мы снимали ранцы, ставили ружье в козлы и, улегшись на землю, задирали ноги вверх, на плетни и куда попало, по-суворовски, чтобы кровь отошла от ног. У кого были деньги, тот покупал всякую всячину у следовавших за нами разносчиков, а затем, по барабану, вставали и шли далее. Пришли мы в Ропшу с дождем, который, застав нас в дороге, все усиливался и не переставал двое суток. Мы ели с дождем, спали на мокрой земле, дежурили под дождем в цепи, на аванпостах. На нас все время была полная походная форма. Мы промокли до костей. Государь послал нам из Ропшинского дворца чай и дрова для костров. На третьи сутки солнце осветило и пригрело нас; мы переоделись в мундиры и явились на парад, который сошел благополучно. После смотра мы опять оделись в походную форму и отправились с Преображенским полком маневрами в Петербург. Нельзя сказать, чтобы нас баловали. Один из кадетов нашей роты, Москвин, чуть не утонул в канаве, уснув около нее и подмытый туда водой. Мне тогда было тринадцать лет.
