автори

1427
 

записи

194062
Регистрация Забравена парола?
Memuarist » Members » Lev_Zhemchuzhnikov » От кадетского корпуса к Академии художеств - 2

От кадетского корпуса к Академии художеств - 2

01.09.1835
Царское Село, Ленинградская, Россия

II.

 Выйдя из военной службы, по окончании польской кампании, отец мой в 1832 году был назначен губернатором в Кострому, где, получив известие о болезни жены, прискакал в Павловку; но матери в живых не застал -- она была схоронена. Отец отправился в Петербург со старшими братьями Алексеем, Михаилом и Николаем для определения их в казенные заведения по желанию государя; затем привезли брата Александра, и, наконец, меня и Владимира. Самую младшую из нас, сестру Анну взяли к себе тетушка, графиня Толстая Анна Алексеевна, и брат ее Алексей Алексеевич Перовский {Сестра и брат моей матери.}. В. Петербурге мы остановились у отца, в гостинице, в отдаленной части города. Старшие братья уже были помещены в учебные заведения, а мы, младшие, гуляли и резвились дома. Наконец, в 1835 году, я и Владимир с отцом отправились в Царское Село для определения нас обоих в корпус {[Александровский корпус был основан в 1829 году на месте благородного пансиона при Царскосельском лицее: он был рассчитан на 400 мальчиков в возрасте от 7 до 10 лет и служил как бы малолетним отделением для прочих корпусов. С. Б.].}.

 Не стану описывать лестницы и входа, которые поразили меня своими размерами, ни коридоров, тянувшихся по всему зданию -- все это наводило на меня какой-то страх, и я весь дрожал. Куда водил нас отец -- я не помню; только одно врезалось в моей голове -- это освидетельствование, т. е., когда нас раздели и осматривали. Потом мы очутились у старушки Бониот (классной дамы) в комнате, где было множество детей в одинаковых платьях. Они шумели, кричали и щипали нас; расспросы посыпались отовсюду, и между всеми лицами одно осталось у меня в памяти: это была маленькая и полная фигура довольно грубых форм с наморщенным лбом и нахмуренными бровями. Он меня щипал крепче всех, и я расплакался; он повторял свою проделку, я заплакал еще больше и на вопрос старушки Бониот отвечал жалобой, указав на обидчика. Тотчас же все были с угрозой прогнаны, забияка назван раза три разбойником, выдран за ухо и поставлен в угол. Это был черкес, Исаак Богатырев.

 Раздался какой-то стук по коридору -- это был барабан. Старушка Бониот построила свою команду, и мы пошли лавировать из коридора в коридор, с лестницы на лестницу. Чем более приближались мы к нижнему этажу, тем яснее слышался какой-то странный шум: он был подобен жужжанию целых миллионов пчел, заключенных в огромный стеклянный сосуд. Наконец растворились двери и мы вошли в огромную и, как казалось, бесконечную залу, более похожую на сарай; окна были полукруглые и отстояли сажени на полторы от пола. Посреди залы, на большом расстоянии, висели лампы, тускло горящие; вдали огонь был едва виден от пыли и чада {Тогда лампы заправлялись маслом.}. Появилась какая-то длинная фигура в серых, грубого сукна штанах и такой же куртке; на одной из медных пуговиц куртки висела склянка со скипидаром и из нее торчала палочка. Это был ламповщик. Он держал рукой одну сторону лестницы, а другая лежала у него на плече, и длинными, тонкими и грязными ногами, сильно сгибая колени, отмеривал огромные шаги. Когда он прошел мимо меня, утирая рукавом измаранную физиономию, то я еще долго чувствовал какой-то скверный гнилой запах.

 Оглушительный звук барабана повторился, и все построились вдоль четырех стен необъятной залы -- в две шеренги. По команде все повернулись в одну сторону, по команде все пошли нога в ногу, и я удивлялся мерному топоту шагов; топот мало-помалу делался тише, и однообразная масса стройно исчезала, удаляясь в соседнюю комнату. Мы отправились за ними и вошли в столовую, которая была несколько меньше залы, и здесь стоял бесконечный ряд длинных столов, уставленных приборами. Все выстроились перед своими местами, и над моими ушами протрещал опять барабан; и все запели молитву. Все было для меня ново и странно; по барабану сели и опять началось жужжание, аккомпанируемое стуком ножей, стаканов и ложек. Около меня стояли отец и директор -- седой генерал Хатов (Иван Ильич), они, смеясь, уговаривали меня есть гречневую кашу, которая мне чрезвычайно не понравилась.

 По барабану кадеты встали из-за стола и тем же порядком, нога в ногу, отправились в прежнюю залу. Нас распустили из строя поиграть; и меня обступило бесчисленное множество детей, с одинаковыми лицами, в одинаковом платье; но у некоторых куртки были похожи не на сукно, а на гнилую ветошь, пропитанную салом, всю в пятнах и испещренную различного цвета заплатами. Кадеты кричали, шумели, толкали нас, спрашивали фамилию и щипали. Скоро, по команде, всех построили и повели из залы. Навстречу нам опять зашагал серый человек с лестницей, склянкой и длинными, гнущимися ногами. Он подходил к лампам, от которых мы удалялись, ставил около них лестницу, взлезал по ней, и лампа тухла. Я и брат, держась за руки, долго поднимались по лестницам, шли еще дольше по коридорам и, наконец, пришли в спальни. Все одинаковые кровати, их было очень много, и у каждой в головах на железной палке торчала доска с надписью фамилии; расставлены были кровати симметрично вдоль и поперек всей комнаты, оставляя между рядами своими довольно широкие проходы. Меня раздели и положили в постель. Неприятное чувство овладело мной, когда я лежал на кровати и кругом на меня смотрело множество лиц, друг на друга похожих. Отец мой сидел у старушки Бониот и, когда все утихло, пришел к нам, сел около брата Владимира, говорил с ним и успокаивал его, затем, перекрестив его и меня, ушел. Мы помолились богу на кресты, которые были у нас на груди, простились друг с другом, перевесившись через кровати, поцеловались и легли под одеяло. Я долго плакал и боялся, чтобы кто-либо не увидел. Настала полная тишина и полумрак, я видел, как опять вошел отец, наклонился к брату, сказал ему несколько слов и подошел ко мне. Я притворился спящим, но чувствовал, как он на меня глядит, как ушел, -- и с разбитым сердцем мало-помалу забылся и уснул.

 Нет надобности описывать все подробности. День за днем проходили, и я не чувствовал около себя сердечного участия; все, все было чуждо, кроме брата Владимира. Мне было лет около шести, а брату пятый год, и потому нас еще не разместили по классам, а в числе шести других кадет одели, по распоряжению императора, в красные русские рубашки. Только старушка Бониот за нами наблюдала, изредка заставляя читать по складам и считать до десяти, и ей часто помогала дочь ее "мамзель Бониот", классная дама 1-го отделения 3-й роты. Мне было странно слышать, идя по классным коридорам, громкое, нескладное и протяжное пение то на русском, то на французском, то на немецком языках, точно так же нараспев считали числа до десяти и обратно. Когда камышевая палка в руках учителя била сильнее и чаще по столу, то и счет становился быстрее {Такова была тогда метода Эртеля, введенная в военно-учебных заведениях.}.

 Пришло время и мне, вместе с моими сверстниками, идти в классы. Рубашку с меня сняли и надели курточку.

 В одних предметах я делал успехи, в других -- нет. В рисовании я быстро подвигался вперед, чертил с моделей по методе Сапожникова и скоро занял третье место в классе. Что касается учителей, то учитель закона божия -- Барсов (священник нашего корпуса) был добр, меня любил и брал иногда к себе, где было мне очень приятно. Его уютная квартира и обращение со мной напоминали мне Павловку. Рисованию учил Кокорев, имевший свою дачу против нашего сада и у которого мы с братом Владимиром иногда гостили летом. Арифметике учил Кох {Кох умел рисовать и сделал для отца портрет брата Владимира акварелью в куртке Александровского кадетского корпуса, держащего одну руку у сердца, а другую у пьедестала, на котором стоит бюст имп. Николая Павловича. Портрет этот отец хранил, но, по смерти отца, я бюст императора закрасил; в таком виде он находится у меня.}. Он был небольшого роста и сильного сложения, мускулистый, с длинным носом, голова лысая, покрытая редкими рыжими волосами, голос грубый. У него в классе мы обыкновенно сидели вытянувшись и держа руки за спиною, за этим постоянно наблюдала сидевшая тут классная дама. От скуки я начал, подобно другим, делать из бумаги петушков, кораблики и коробочки, заложа руки назад. Кох поймал одного кадета за этим занятием, схватил его за руку, приподнял и поставил на стол, отнял золотого петушка, расправил его, намуслил бумажку и прилепил ему на лоб, слюни потекли по лицу, и он должен был простоять на столе до окончания урока.

 Учитель естественной истории имел обыкновение с криком и ругательством толкать в живот камышевой палкой подходящих к нему кадет {Палки камышевые лежали в каждом классе на кафедре для учителей.}. Фамилия его была Хорошилов. Росту него был довольно большой, лицо усеянное ямочками от оспы. Голова круглая, с вьющимися и торчащими во все стороны рыжими волосами. Когда ему подносили альбом для подписи (что было в обычае), он четко и кругло выписывал, вкось листка, одну за другой гласные буквы своей фамилии и от последней буквы проводил толстую черту.

 Учитель чистописания Корзин тех, которые дурно писали, ругал и, при дежурной даме, говорил во всеуслышание: "Так надо исписать тебе [...]". Не выкидываю этого слова, как не выкидывают слова из песни, как преподаватель не выкинул этого слова при даме и как не выкинули этого грубого невежу за это из корпуса. Такая его поговорка повторялась не раз, точно так же, как и Кох не раз налеплял кораблики и петушков на лицо, и умолчать о таких скверных и грубых фактах было бы с моей стороны смягчением фактов нашего отвратительного воспитания. Достаточно и того, что умалчивается и чего рука не решается писать.

 В корпусе решено было тогда ввести гимнастику, и в огромной зале началось устройство небывалых до того времени гимнастических лестниц, шестов, горок и т. п. Определили учителем гимнастики писаря из 1-го кадетского корпуса, Иванова, и дозволили ему носить штатское платье. Он подписывал свою фамилию в альбомах мельче и красивее всех, а расчеркивался таким замысловатым росчерком, что мы все были в восторге; иногда для узора недоставало места на альбомном листке. "Г-н Иванов", как мы называли его, приобрел скоро славу силача и мастера лучше всех подписываться. Новое платье сидело на нем как-то странно, и от него всегда пахло черным хлебом. Во время гимнастики он делал замечания и командовал тенором, жестикулировал руками и ногами, а иногда нерадивых драл зауши и жаловался инспектору, Федору Федоровичу Мецу, который сек пребольно. В свободное от упражнений время Иванов выделывал гимнастические штуки, на которые мы смотрели с завистью, и потом просили его показать нам свои мускулы.

14.10.2021 в 10:33


Присоединяйтесь к нам в соцсетях
anticopiright
. - , . , . , , .
© 2011-2024, Memuarist.com
Юридическа информация
Условия за реклама