16 февраля 1941 года я получил по городской почте бумажку следующего содержания:
"Тайная государственная полиция.
Управление тайной полиции в Праге.
Прага 11, 14.02.1941.
Повестка
Настоящим предлагается вам явиться во вторник, 18.02.1941, между 9 и 2 часами в Управление государственной полиции в Праге (Бредова улица, 3-й этаж, комната 224), предъявив эту повестку.
Управление: 11 А.3. PI".
Я был в полном недоумении: зачем призывает меня в гестапо это таинственное "Pi"? Однако, захватив свой советский паспорт, отправился 18 февраля к двум часам дня во дворец Печека, где помещалось гестапо.
Вхожу в подъезд колоссального гранитного здания. Низкий вестибюль. Пять-шесть каменных ступеней ведут на площадку, по которой расхаживает караульный -- молодой эсэсовец в шинели и с ружьем. Предъявляю повестку гестапо.
Эсэсовец показывает жестом вниз, налево от лестницы. Вижу узкую лестничку, уходящую в подвал. Там, в бывшей швейцарской, нахожу бюро пропусков. Мне выдается на клочке бумаги пропуск, я выхожу из бюро, показываю пропуск часовому, и он направляет меня направо, к лифту.
Лифт подымается на третий этаж. Передо мной направо и налево длинный коридор. Двери и двери, как в гостинице. Над дверями -- номера, все двухсотые. Рассчитываю, в какой стороне должен быть номер "224", и иду.
Вот и мой номер. Стучусь. Изнутри слышится: "Herein!"*
Вхожу. Небольшая светлая комната с низкими окнами. Письменный стол, за которым сидит худенький, бритый молодой человек с темным -- и по цвету кожи, и по выражению -- лицом и с черными, усталыми глазами. Налево, перед столиком с пишущей машинкой, восседает пожилая, полная дама довольно добродушного вида. (Потом она с тем же добродушным видом присутствовала при пытках, которым подвергнута была моя старшая дочь Таня.)
Здороваюсь и снова подаю свое "Vorladung". Молодой человек указывает на стул сбоку от стола.
Начинаются формальные вопросы: об имени, возрасте, гражданстве, занятии и так далее.
Отвечаю.
-- Где вы научились говорить по-немецки?
-- Сначала в гимназии, потом -- во время своих лекционных поездок по Германии и Австрии.
-- О чем вы читали? Какие города посетили?
Отвечаю и на эти вопросы.
-- Каково ваше отношение к Германии?
-- Познакомившись поближе с Германией, я успел полюбить ее. Мне импонирует высокая культура Германии. Я постоянно восхищался прекрасной архитектурой, музеями, живописной природой.
Молчание.
-- Скажите, а как вы относитесь к современному национальному движению в Германии?
-- Я в политику не вхожу. Я понимаю в политике довольно мало. Кроме того, я иностранец и, как таковой, не имею права судить о политике другого государства, находясь на его территории.
-- Однако вы высказывались о политике национал-социализма?
-- Нет, не высказывался.
-- Высказывались. Припомните!..
Пожимаю плечами. Вспоминаю. Очевидно, что если мне что-то вменяется в вину, то тут имеется в виду какое-то публичное выступление, а между тем таковых не было.
Говорю, помолчав:
-- Никогда и нигде я не выступал публично против национал-социализма. Я не мальчик и не мог бы позволить себе, будучи иностранцем и находясь в германском протекторате, выступать публично с речами против правительственной германской политики.
-- Припомните лучше!
Молчание.
-- Не могу припомнить. Скажите, что вы имеете в виду. У вас, по-видимому, есть какой-то материал по этому поводу?
-- Да, есть. Но вы должны сознаться сами.
-- Мне не в чем сознаваться. Могу только предположить, что в вашем распоряжении имеется какой-то ложный донос.
-- А кем этот донос мог быть сделан?
-- Не знаю.
-- Постарайтесь сообразить!
-- Не знаю, -- сказал я. -- Недавно в моей жизни был случай, когда я обидел одного человека... одного служащего Русского музея, запретивши ему принимать чаевые... Может быть, человек этот, раздраженный моим отношением...
-- Как его имя? -- решительно спросил следователь.
-- Этого я не могу сказать!
-- Почему?
-- Потому что я могу ошибиться и незаслуженно скомпрометировать человека.
-- Но ведь, быть может, его имя значится у меня тут, в этих бумагах! -- воскликнул немец, схватившись обеими руками за пачку лежавших перед ним бумаг и потрясая ею в воздухе.
-- Может быть. Но я все-таки не могу его назвать.
-- Это... -- следователь приостановился. -- Борис Усов?
Видя, что следователь действительно имеет в руках донос Усова, я ответил:
-- Да.
Следователь составил протокол, сделал условленную, каббалистическую, отметку на моем пропуске, и я, вручивши пропуск часовому в вестибюле, покинул зловещий, но пока еще не до конца раскрывшийся передо мной дворец Печека.
Рассказывая двум-трем ближайшим знакомым о случившемся, я получил от одного из них резонное указание:
-- Не воображайте, что этим кончились все ваши отношения с гестапо! Оно взяло вас на примету и теперь уже не выпустит из виду.
Я потом думал: следователь был как будто милостив ко мне. Но не выручил ли меня на этот раз не только угаданный донос, но и... мой советский паспорт? Кажется, что это было так. За советским гражданином стояло могущественное Советское государство, отношения Германии с которым пока были нормальными. Между ними существовал даже пакт о ненападении.
В Праге между тем среди русских начали поговаривать, что теперь немцы ринутся, наверное, на восток, против Советского Союза. Разговоры такого рода слышались и в канцелярии Русского свободного университета. Проректор В. С. Ильин, поводырь правых, рассказывал о встречах с немцами: все они, в том числе солдаты и офицеры, утверждали открыто, что готовятся к войне с Россией.
