Не знаю, сколько времени мы спали — минуту или час, — но дверь опять открылась и явился претендент на третью кровать, в камеру вошёл инженер
Веригин, приветствовавший нас радостным голосом и выразивший своё удовлетворение в том, что в дальнейшем, видимо, мы будем сидеть вместе.
Мы одновременно заснули, но, увы, спать нам пришлось недолго, так как в 6 часов утра был подъём, а после подъёма до 10 часов вечера спать не разрешалось, за чем рачительно следил надзиратель, заглядывавший в «глазок» двери каждые 2–3 минуты.
Невыспавшиеся, в помятых костюмах и с отросшей щетиной, мы имели весьма непрезентабельный вид. Мы стали обсуждать вопрос, что же произошло в Финляндии, и как случилось, что мы оказались в Москве. Попытались установить, кого мы видели, и общими усилиями насчитали до 20 человек. Далее мы определили, что все эти 20 человек в социальном, общественном, политическом и, наконец, в военном отношении были личностями более чем незначительными. Мы пришли к заключению, что кроме нас арестовано и уже вывезено или же будет вывезено ещё много людей, а что мы — это только начало.
Невесёлые выводы получились и при обсуждении положения, в котором после нашего исчезновения оказались наши близкие. Не говоря уже о путанице, которая, несомненно, должна была образоваться в наших делах при столь внезапном исчезновении, мы знали, что если большевики действительно овладели Финляндией, то их немилость распространится и на наши семьи. Эти опасения угнетали нас долго, пока, уже позже, в ходе следствия нам не удалось установить, что большевики Финляндией не завладели и что кроме нас никого оттуда в Москве нет.
Веригин, как всегда не унывая, говорил:
— Ну, думай не думай, а мы ни до чего не додумаемся, да и делу помочь ничем не можем. Лучше, воспользовавшись тем, что мы вместе, будем беседовать о прошлом. Северин Цезаревич (Добровольский. — Б. Б.), наверное, сможет нам рассказать много интересного. А что касается будущего, то самое худшее, что с нами могут сделать, — это расстрелять, но, по совести говоря, я не думаю, что это случится, по крайней мере, в отношении меня, между тем мы лично переживём и увидим много такого интересного, о чём до настоящего времени мы только читали в книжках. Самое главное для нас — сохранить нервы. Нервы в нашем положении решают всё, ведь и на войне побеждает тот, у кого крепче нервы. Плохо только то, что кормить нас будут скверно, а аппетит у меня хороший.
В правоте его слов мы убедились очень скоро, если не в смысле нервов, то во всяком случае в смысле еды, получив около 7 часов утра 450 граммов очень плохого хлеба и миску довольно хлористой воды.
В дальнейшем, за всё время моего пребывания в Лефортовской тюрьме — а это длилось до 14 сентября 1945 года, когда закончилось моё первое следствие — пища состояла, главным образом, из воды: к обеду она была с капустой, а к ужину с небольшим количеством крупы. Из чего пёкся хлеб — я не знаю, но цвет его варьировал от светло-песочного до землисто-чёрного. За эти пять месяцев следствия мы обратились в скелеты, обтянутые кожей. Небольшое брюшко генерала Добровольского висело в виде передника до колен. Веригин походил на человека, умершего третьего дня от голода. Что же касается меня самого, то я себя не видел, но думаю, что вид у меня был тоже неважный.
