1887 ГОД
Январь
Четверг, 1 января
Гире говорит мне, что возвратившийся вчера вечером из Берлина граф Петр Шувалов привез ему даже слишком хорошие вести. Бисмарк настроен, по-видимому, наилучшим образом; об этом, впрочем, свидетельствует его речь в парламенте, помещенная сегодня в газетах. Торопясь ехать на высочайший выход, министр говорит, что позднее сообщит мне привезенный Шуваловым проект двойственного союза, но просит меня, так как я не еду во дворец, приготовить пока для государя несколько ответных телеграмм и слегка изменить подготовленный Жомини проект письма к императору Вильгельму, а также и составленный нами вчера с министром проект телеграммы князю Лобанову, по поводу которой он советовался с графом Шуваловым и с Ону по его возвращении вчера вечером из Гатчины.
Выход, по-видимому, был блестящий. Много красивых лиц, масса городских дам и великолепные туалеты. Великая княгиня Елизавета была очень интересна. Великой княгине Марии Павловне сделалось дурно во время обедни.
Я решаю отложить свой отъезд в Москву и пригласить к обеду в субботу, 3-го, князя Дабижу, назначенного в Мадрид, уезжающего в Пешт Сталевского и некоторых сослуживцев; они проявляют по отношению ко мне всегда столько доброты и столько дружеского расположения, что нужно и мне при случае оказать им внимание. Около 3 часов у меня собираются к чаю Влангали, Зиновьев и Жомини. Первый подносит мне огромный торт. Барон рассказывает нам, что Ону вернулся вчера из Гатчины в восторге от государя; последний беседовал с ним около 40 минут и проявил замечательную искренность и серьезность при обсуждении затронутых в их беседе политических вопросов. Ону был особенно поражен большой простотой Его Величества и отсутствием в нем какой-либо позы. Мне кажется, что это наблюдение правильное, но надо признать, что в проявлении своих чувств наш государь не всегда эстетичен; примером может служить высочайшая помета на возвращенной сегодня телеграмме барона Икскуля, излагающей неуместные рассуждения графа Робилана по поводу болгарских дел: "Этакая парша, а туда же лезет".
Конечно, очень много говорят о назначении Вышнеградского. Характер и прошлое нового министра финансов (злые языки зовут его "председателем всероссийского конкурсного управления") внушают менее доверия, чем его способности, и все радуются тому, что товарищем его избран Тернер. Последний пользуется, по-видимому, репутацией вполне честного и положительного человека.
Вечером надо подготовить массу ответных телеграмм; я разделяю их и значительную часть отправляю барону. Министр просит меня подняться на минуту и показывает мне записку, переданную вернувшимся вчера из Берлина графом Петром Шуваловым. Записка чрезвычайно слабая. Не зная текста нашего тройственного соглашения, граф завел речь с князем Бисмарком о щекотливом вопросе двойственного соглашения, которым могло бы быть заменено первое.
Он предлагает соглашение о соблюдении доброжелательного нейтралитета в случае войны между Францией и Германией, о сохранении неприкосновенности Австрии, независимости Сербии под скипетром короля Милана - и все это лишь для того, чтобы за нами было признано право исключительного влияния в Болгарии и Румелии, когда последняя будет к ней присоединена, а также для обеспечения нейтралитета Германии, если бы мы пожелали настаивать на соблюдении принципа закрытия проливов. Я не могу скрыть от министра своего удивления по поводу того, что государственный деятель, посол, ведший переговоры на Берлинском конгрессе, мог составить столь малосерьезные проекты. По-видимому, граф Павел не ознакомил брата с положением дел и просил его только не слишком показывать императору, какое большое значение князь Бисмарк придает союзу с нами и насколько он боится враждебности со стороны России. Канцлер ему откровенно признается в том, что не может подвергнуть свою страну опасности оказаться между двумя враждебными нациями: Францией и Россией. При существовании между нами серьезного и искреннего союза ничто ему не страшно, и он полагает, что мы могли бы предписывать Европе. Но, раз мы этого не желаем, он видит себя вынужденным принять свои меры.
