ГЛАВА V
Альманах в память открытия типографии. -- Э. И. Гувер. -- Вечер у Воейкова в великом посту. -- Чтение "Сумасшедшего дома". -- Нумер "Русского инвалида", присланный мне Воейковым. -- Юбилей Крылова. -- С. Н. Глинка. -- Литературно-великосветские субботы у князя В. Ф. Одоевского. -- Сахаров, издатель "Сказаний русского народа". -- Отец Иакинф. -- Отношения Одоевского к молодым литераторам. -- С. А. Соболевский. -- Смерть Пушкина и разбор его бумаг. -- Имя Краевского на обертке "Современника" вместе с именами князя Вяземского, Жуковского и Плетнева.
Присутствовавшие на обеде Воейкова при открытии типографии, по предложению, если я не ошибаюсь, Владиславлева, обязались подарить по статье на зубок новой типографии. Если бы все они сдержали свое слово, из этих приношений составилась бы книжища листов во сто. Мысль эта улыбалась Воейкову, но, к прискорбию его, она не осуществилась: только человек десять или пятнадцать из самых молодых литераторов, движимых рьяною страстью печататься (и в том числе, конечно, я), поднесли ему свои стишки и рассказцы, из которых составилась тощая и плохая книжечка. Перед выходом ее Воейков пустил об ней прекурьезное объявление с китайским бордюром, как объявления о чае. Он наименовал все статьи своего альманаха и при этом делал небольшую, но презабавную характеристику каждого автора. Я только помню две из этих характеристик -- мою и Губера. Напечатав заглавие моего рассказа, он заметил: "сочинение И. И. Панаева, автора повести: "Она будет счастлива", {Повесть эта была напечатала в "Телескопе", как я упомянул выше.} в которой в первый раз изображена настоящая русская женщина"; объявляя о стихотворениях Губера, он прибавил: "того самого Э. И. Губера, который вступил в борьбу с исполином Германии -- Гете и победил его". Остальные характеристики были в этом же роде.
Здесь кстати надо заметить, что Губер незадолго перед этим появился с большим эффектом на литературном поприще как переводчик "Фауста". Об этом переводе, еще до появления отрывков из него, толковали очень много: говорили, что перевод его -- образец переводов, что более поэтически и более верно невозможно передать "Фауста". Кажется, Губер явился с отрывками из своего перевода прежде всего к Пушкину, и Пушкин переделал некоторые из этих отрывков. Об этом уже узнали впоследствии. Губер сначала довольно часто появлялся на литературных утренниках г. Краевского, потом он сблизился с Брюлловым, Глинкою и Кукольником... но о Губере я буду еще говорить впоследствии...
Объявление Воейкова рассмешило всех. Искренно ли было написано оно, или это была злая шуточка, до которых Воейков был такой охотник? Бог знает. Воейков как критик был вообще до крайности пошл и легко мог не шутя делать такого рода характеристики.
В своих выходках в "Литературных прибавлениях к Русскому инвалиду" против Надеждина, Белинского и других он являлся тупым, плоским, отсталым старцем, огрызавшимся с бессильною злобою.
В Воейкове-журналисте не было, казалось, ничего общего с автором "Сумасшедшего дома", умно и метко злым, каким он являлся иногда и в обществе.
Однажды на вечере у Владиславлева, когда зашла речь о "Сумасшедшем доме", Владиславлев спросил у него:
-- Скажите, Александр Федорыч, откуда вы берете эти слова, которыми вы так беспощадно бичуете в вашем "Сумасшедшем доме"?
Воейков улыбнулся, и масляные глазки его засверкали.
-- Они мне не легко достаются, -- отвечал он протяжно и в нос, -- я ведь, почтеннейший, несколько лет коплю в себе желчь, и когда она накопится через меру, так уж сама собой как-то разливается.
У Владиславлева висел на стене в его кабинете портрет масляными красками Греча.
Краевский спросил у Владиславлева, почему он повесил у себя этот портрет Греча: разве он так уважает оригинал?
-- Ах, Андрей Александрыч, -- прогнусил Воейков, -- оставьте его: пусть до виселицы-то хоть на гвоздике повисит!
Однажды Воейков пригласил меня к себе на вечер. Это было в великом посту. Он жил где-то около Шестилавочной в небольшом отдельном деревянном домике. На этом вечере были: Жуковский, князь Вяземский, г. Краевский, Владиславлев, Гребенка и некоторые другие литераторы.
Воейков был очень любезен с своими гостями и льстил самолюбию каждого.
Вяземский потребовал, чтобы он непременно прочел весь свой "Сумасшедший дом", не скрывая ничего.
-- Ты ведь, верно, и меня поместил в него, -- сказал Вяземский, -- прочти обо всех. Я не рассержусь на тебя, я тебе даю слово; другие, верно, также не рассердятся.
-- Что это ты, князь! -- вскрикнул Воейков, -- с чего ты это взял? Клянусь тебе, что о тебе нет ни одной строки. Я тебя так люблю, так уважаю!.. Сохрани боже, как это можно!
-- Да и Жуковского ты, верно, любишь и уважаешь, -- возразил Вяземский, -- однако Жуковский попал же в "Сумасшедший дом".
Жуковский улыбался. Воейков смутился.
-- Это прошедшее... это было так давно, -- начал Воейков, -- я теперь в этом раскаиваюсь... Это гадко, низко с моей стороны было трогать такого человека, как он (и Воейков указывал на Жуковского); я торжественно каюсь в этом поступке...
-- Ну, полно, полно, -- отвечал Жуковский, -- принеси-ка свой "Сумасшедший дом" и прочти его нам, ничего не утаивая...
Все пристали к Воейкову. Он вышел и скоро возвратился с тетрадкою.
-- Право, это не стоит читать, -- говорил он, -- вам всем это известно, нового тут ничего нет.
-- Нет, читайте, читайте! -- закричали все в один голос...
-- Если вы непременно требуете, я повинуюсь -- делать нечего.
И Воейков неохотно раскрыл тетрадку...
-- Господа! -- сказал Вяземский, -- он непременно пропустит что-нибудь. Пусть прочтет кто-нибудь другой... Дай кому-нибудь из нас тетрадку.
Воейков начал клясться, что пропускать нечего, что нового нет ничего, -- однако тетрадка его была передана Гребенке, который взялся читать.
Во время чтения Воейков стоял сзади стула Гребенки и прерывал чтение, повторяя:
-- Видите ли, ведь я не солгал, тут нет ничего нового... Право, не стоит читать...
-- Молчи! молчи! -- замечал ему Жуковский, грозя пальцем.
Нового действительно ничего не оказалось, за исключением не известных для Вяземского и Жуковского четырех страшно оскорбительных стихов на Карлгофа, с которым Воейков был в очень приятельских отношениях.
-- Видишь ли, князь, -- воскликнул Воейков по окончании чтения, обращаясь к Вяземскому, -- что я не солгал, что о тебе нет ни слова. Я бы отсек себе руку, которая бы написала о тебе хоть одну ядовитую строчку... Клянусь тебе, клянусь!
Вечер этот окончился постным ужином. Воейков во все время ужина извинялся, что он угощает постным.
-- Жаль, -- говорил он, -- что мне пришлось принимать моих дорогих гостей в посту... ну, а вы уж меня извините, господа, -- я свято исполняю христианский долг. Я всегда весь великий пост ем постное.
Провожая нас, Воейков говорил каждому:
-- Благодарю вас за честь, которую вы сделали старику и не погнушались его приглашением, я это очень чувствую. Вы доставили мне истинное удовольствие. Я этого вечера никогда не забуду, -- и так далее...
Из литераторов Воейков более всех ненавидел Сенковского, Греча и Булгарина и всякий раз выискивал с наслаждением случаи, чтобы нанести им какую-нибудь неприятность торжественно, перед лицом публики.
Один из таких случаев представился ему при юбилее Крылова.
Мысль о юбилее Крылова возникла, если я не ошибаюсь, на вечерах у князя Одоевского. Об этой мысли сообщено было графу Уварову, который как министр просвещения взялся испросить на этот литературный праздник высочайшее разрешение. Сенковский, Греч и Булгарин, ненавидевшие Одоевского и Вяземского, потому только, что инициатива этого юбилея принадлежала им, отказались от участия в нем; но когда юбилей, высочайше одобренный, принял официальный характер, они начали хлопотать о билетах для себя; билеты уже были все розданы, и они на юбилей не попали.
Воейков воспользовался этим случаем и напечатал в "Инвалиде", что на празднике в честь нашего знаменитого баснописца не пожелали принять участие только Сенковский, Греч иБулгарин.
За эту невинную выходку Воейков просидел три дня на гауптвахте. Она показалась дерзкою высшему начальству.
Воейков очень тщеславился своею смелою выходкою (да! в то время и это считалось смелостью!) и разослал всем своим приятелям, в том числе и мне, тот нумер "Инвалида", в котором она была напечатана.
У меня он хранится до сих пор.
Наверху карандашом рукою Воейкова написано:
"Любезнейшему Ив. Ив. Панаеву на память от Ал. Воейкова".
Когда Воейкова выпустили на свободу, он, подробно рассказывая мне об этом происшествии, прибавил в заключение:
-- Если бы меня предупредили заранее, что я просижу за это не три дня, а три года, я все-таки бы напечатал это и просидел бы с удовольствием три года в заключении для того только, чтобы опубликовать и опозорить этих господ перед всеми...
Свободное копирование
