11
Зима 1941 года была ранняя: снег лёг уже в сентябре, а в октябре завьюжило, и ударили крепкие морозы.
Для нас сибирская зима, после привычных не очень морозных подмосковных, показалась очень суровой. Печь приходилось топить ежедневно, но всё равно в комнате было холодно и вода, оставленная в ведрах на полу, к утру покрывалась коркой льда.
Ночи казались бесконечно длинными. Стайку занесло снегом почти по самую крышу. В стайке было тепло: «горел» навоз, который теперь не выбрасывали на улицу, а раскладывали ровным слоем по полу и присыпали объедками сена.
С наступлением сильных морозов волки, не находя пропитания в лесах, в ночную пору, в поисках еды, забегали в посёлок. Они так обнаглели, что собак срывали с цепей и пожирали. Волки не боялись людей, будто понимали, что отпор им дать некому. А если Фёдор и стрелял из ружья по волкам, то они уходили на другой конец посёлка и продолжали разбойничать. У наших соседей волки в стайке раскопали стену, вышибли слабо укрепленные жерди и «порезали» скотину. Сладу с волками не было. Что-то надо было предпринимать. По приказу директора совхоза по всему посёлку развесили электрические лампочки. До рассвета не умолкал движок электростанции. Волки первое время боялись. Но прошли одна, другая ночь, и из окон домов жители могли наблюдать безобразия, творимые волками. Установили дежурства: два человека ночью при появлении волков, сменяя друг друга, изо всех сил колотили в рельс, висевший на столбе возле конторы, и, служивший обычно для общего сбора населения по чрезвычайным случаям. Вдобавок, Фёдор стрелял из ружья до тех пор, пока волки не убирались восвояси.
Однажды поздним вечером тревожно, не переставая, под ударами биты зазвенела рельса. Весь посёлок всполошился: то ли пожар, то ли случилась какая другая беда. Встревоженные жители, одеваясь на ходу, выбегали на улицу и спешили к конторе.
К удивлению собравшихся с околицы посёлка из темноты под свет фонаря, к конторе выползал обоз: с десяток саней, на которых, зарывшись в сено и укрывшись тряпьём, лежали и сидели люди. Никто ничего не понимал. Что за обоз? Что за люди, которых привезли в посёлок? Возчики на расспросы не отвечали, к саням не подпускали. Но всё же кто-то из возчиков ответил на вопрос Фёдора:
- Кого привезли?
- Фашистов, к вам на жительство.
- Ты что, очумел?! Пленных?!
- Да нет, с Поволжья. Немцев, они там жили с царских времён.
- А чего говоришь – фашисты?!
- А немцы-то все – фашисты!
Жители посёлка окружили обоз и рассматривали этих «фашистов». Вдруг одна из женщин, разглядев, кто сидит в санях, закричала:
- Бабы, да это женщины и детки, есть и мужики! Они околевают! Ведите всех в контору, в тепло!
К утру, жители посёлка разобрали по домам женщин и детей, мужчин определили в барак. В помещении остался один человек: на, маленьком сундучке сидела старушка, повязанная до глаз шерстяным платком в телогрейке и резиновых ботах. Видимо она ни кому не приглянулась. Мама пыталась с ней поговорить, но безуспешно. Старушка упорно молчала. К ним подошёл старший возчик:
- Бесполезно с ней разговаривать. Она ничего не понимает, молчит: наверное, немая. Куда её девать? Лучше бы померла по дороге. Так нет, уцелела, живучая!
- Я заберу её.
- Ну и лады. Сундучок я помогу донести до дому. Где живете-то?
Так оказалась в нашей семье бабушка-немка.
Мы, дети, пытались разговорить старушку, узнать её имя, но она, прислонившись спиной к тёплому боку печки, только улыбалась. Иногда по её телу пробегала дрожь, и она ещё плотнее прижималась к тёплым кирпичам.
Мама собирала завтрак. Шумел самовар. На столе горкой лежал нарезанный ломтиками хлеб. Из печи достали чугунок варёной ещё горячей картошки. Против обычного числа приборов на столе добавился ещё один. Мы сели за стол. Старушка стояла у печи и никак не могла решить, что ей делать, не веря, что мучения закончились, и что она, после долгих страданий, обрела пристанище у этих странных русских. Она вроде бы отогрелась, но внутри, в самой сердцевине её тела, ещё таился холод, и давал о себе знать скованностью движений, и поэтому она не могла пересилить себя и подойти к столу, хотя и понимала, что место для неё есть.
- Идите завтракать, - позвала мама.
Но старушка даже не шелохнулась. Тогда мама встала из-за стола, подошла к ней, взяла за руку и подвела к столу, к свободному месту.
- Sitzen Sich, - пригласила мама.
Старушка встрепенулась, на глазах у неё появились слезы.
- Danke sch;n, - поблагодарила и села, положив руки на колени.
Мама наполнила тарелку картошкой, полила растительным маслом, и пододвинула к старушке. Хлеб и кружка с молоком уже стояли подле неё. Завтракали, стараясь не обращать внимания на нового члена семьи.
В кроватке заплакал Игорь - мама пошла, посмотреть, что случилось. Старушка бросилась помогать маме, но та остановила ее:
- Nein, nein, essen sie, bitte!
Старушке определили место за печкой. Там было темновато, но зато тепло, и вполне мог поместиться топчан, и её сундучок. Пока мы дружно устраивали закуток, гостья перемыла в тазике посуду, вынесла грязную воду на улицу, выплеснув её в снег подальше от входной двери, и принялась укачивать опять заплакавшего Игоря, напевая ему песенку на своем языке. Голос у неё оказался ласковый, бархатный. Братик затих и задремал.
Мама действиями старушки осталась довольна. «Ну, вот, слава Богу, будет, кому нянчить Игоря и вести хозяйство», - думала она. И не ошиблась: через какой-то месяц мы и представить себе не могли, как это можно было жить без бабушки-немки. Имя у бабушки было красивое - Гретхен.
Мама владела немецким языком, но не настолько хорошо, чтобы на нём вести беседы, однако знание самых необходимых в быту слов позволяло ей легко общаться с бабушкой.
Некоторые русские слова знала бабушка, не многие - немецкие знали мы. Так что общаться и нам было не сложно. Из этого языка - коктейля за каких-то полгода почти исчезли русские слова. И мы настолько преуспели в немецком, что, играя с приехавшими немецкими детьми, свободно объяснялись с ними, порой даже не замечая, на каком языке - русском или немецком.
Бабушка взвалила на себя все заботы по дому. Маме теперь не надо было спозаранку, ещё толком не проснувшись, бежать в стайку доить корову. Мы забыли времена, когда на завтрак была только кружка молока с куском хлеба.
Разумеется, на первом месте у бабушки был Игорь. Она взяла за правило ежедневно, будь то сильный мороз или даже пурга, когда ни зги не видно и в двух шагах, гулять с Игорем. Закутав ребенка в одеяло и полушубок, уложив его как мешок с зерном в саночки-розвальни, гуляла с ним до тех пор, пока сама не замерзала. От этих прогулок польза была и Игорю, и бабушке. Игорь стал спокойнее, перестал просыпаться ночью, а бабушкино лицо, прежде серое и даже зеленоватое, посветлело и зарумянилось.
Однажды мама подъехала на лошади к самому крыльцу сеней. Вытащила что-то из-под передка кошёвки. Засунула это что-то за отворот полушубка и чтобы не выстудить помещение, протиснулась бочком в чуть приоткрытую дверь. Бабушка, помогая стащить с мамы полушубок, вдруг вскрикнула: - O, mein Gott, klein Hund! – и засмеялась.
Мохнатый комочек шлёпнулся на пол и зарычал. Лохматый, жёлтый, он сверкал глазенками и скалил зубы. Мама смеялась. Мы прыгали от радости. Наконец-то у нас щенок, да ещё такой забавный! Бабушка налила молока в миску и поставила её недалеко от щенка. Рычание прекратилось. Из лохматой шерсти высунулся нос, по полу по направлению к миске затопали толстые лапы, и щенок с жадностью, принялся лакать молоко. Потом вылизал миску, да так тщательно, что ни капельки не осталось. Озадаченно обошел вокруг миски, задрал вверх тяжелую голову и басовито тявкнул. Нашему восторгу не было предела. Открылась дверь, вошёл отец. Увидел щенка.
- А я-то смотрю, что это твоя лошадь стоит возле сеней? Подумал, что-то случилось, - присел возле щенка. - Действительно, случилось, - обрадовано продолжил отец и хотел погладить щенка. Но тот взъерошился и зарычал, показывая, что не желает фамильярности.
- Ого, серьезный пёс! Соня, кто одарил тебя таким чудом?
- Заезжала на заимку к Степану-охотнику, письма завозила: почтальон попросила передать, да спросить его, когда дичину ей привезёт, с осени, мол, обещал.
- Так это по таёжной глуши вёрст с десять от поселка! И ты не побоялась?
- Вот для того, чтобы не боялась, - смеясь, ответила мама, - Степан незаметно и подсунул мне щенка. Уже подъезжая к поселку, почувствовала, что кто-то шевелится у меня в ногах. Разгребла сено – а там эта собачина, да ещё рычащая. Вот и привезла подарочек.
Щенок сидел столбиком, прислушиваясь к голосам, склоняя голову то в одну, то в другую сторону, потом улёгся у порога, уронил голову на лапы, закрыл глаза, показывая тем самым, что доволен всеми и всем.
- Как же мы его назовем? – обратилась к нам мама.
Предлагались разные клички: Рекс, Жук, Тобик, но все они не нравились нам, и к облику щенка не подходили, да и щенок на них не реагировал. Но когда старший брат назвал его Бобиком, щенок открыл глаза, поднял голову и тявкнул. Так он стал Бобиком - сам себе кличку выбрал.
Сестра хотела поселить щенка под своим топчаном, я же – чтобы он обитал под моим. Пока спорили, отец принёс деревянную бочку, набитую сеном, устроил в ней что-то вроде норы и затолкал туда упирающегося и рычащего Бобика. К нашему огорчению, бочку пристроили в сенях возле входной двери таким образом, чтобы Бобик мог видеть, кто проходит мимо него. Бочка-конура щенку нравилась, и когда мы не брали его с собой на улицу, он прятался в неё и если кто чужой приходил, то, как говорила мама: «Беда!». Бобик не лаял, а, рыча, выскакивал из бочки, вцеплялся в ногу, и отшвырнуть щенка ногой было невозможно – хватка у него была мёртвая. Незваные гости обижались, но зато мы всегда знали - пришёл чужой.
С приездом в поселок эвакуированных граждан, которые всё прибывали и прибывали, началось воровство. Тащили всё, что плохо лежало. На стайках хозяева вынуждены были устроить запоры, двери в сени на ночь приходилось запирать на щеколды, а если хозяева уходили из дома – на висячие замки. Только наши сени не запирались: у нас был замок, верный, бескомпромиссный – Бобик.
