Глава 14. Как у меня зародилась антирелигиозность
Мои родители были верующими. Но они не признавали государственную церковь (она не от Бога). Мы – «Евангельские христиане-баптисты» (разрешённая секта). Отличие этой веры от православной невелико: во-первых, собираются не в церкви, а в молельных домах; во-вторых, они не крестят детей, вернее, до совершеннолетия не обращают в веру, хотя на собраниях дети присутствуют. Объясняют это так: дети не могут в полной мере понимать, что такое вера в Бога, только во взрослом состоянии они должны сначала доказать своё истинное стремление к вере, затем причаститься. (Как известно, православие допускает крещение детей, даже грудничков, дескать, ответственность за них несут крёстный и крёстная. Однако, судьба зачастую либо отправляет крёстных родителей в мир иной, либо разводит их на большие расстояния, в результате чего они не могут влиять на воспитание крестников). Я считаю, что баптисты поступают мудрее. Кстати, даже после крещения они не носят крестиков.
А в остальном это те же православные: используют ту же Библию с Ветхим и Новым Заветом, поют те же псалмы, проповедуют те же библейские ценности.
В очень голодные зимы 1944/1945/1946 годов, когда наш отец мотался по всему Крыму в поисках заработка, мы (семеро детей и мать) практически не выходили из своего полуподвального помещения. У нас не было одежды и обуви. Хорошо, что отец, мастер на все руки, сложил печку, в которой горели и сухие и сырые дрова, не только мелкие, но и брёвна, которые мы стаскивали с послевоенных пожарищ (пилить их у нас не было сил). Мы просто засовывали один конец бревна в топку, под другой подставляли самодельную скамейку. Когда в печке конец бревна отгорал, мы снова подвигали его в топку. Кроме хорошей топки, отец сделал и широкую лежанку, под которой был дымоход с горячим дымом. В зимнее время лежанка была нашим жизненным пространством: днём мы (дети) на ней играли, ночью спали.
В этот период мама знакомила нас с Библией. Книга была толстой, издана, по-видимому, в дореволюционный период на старорусском (или старославянском) языке. Читали старшие дети, которые до войны успели закончить несколько классов. Прочитанное мы не понимали, но мама старалась объяснить смысл каждого прочитанного параграфа. Два раза в день (утром после сна и вечером перед сном) мы становились на колени и читали «Отче наш, иже еси на небеси…». С весны 1946 года, когда появились всякие съедобные травки и коренья, и мы смогли перейти на почти самостоятельный подножный корм, а в дальнейшем жизнь начала налаживаться, чтения Библии прекратились, но, по-прежнему, два раза в день на коленях произносили молитву.
В сентябре 1950 года к нам с Кубани вдруг приехал дальний родственник (по имени Владимир Терещенко), который оказался очень набожным. Он становился на колени много раз за день, при этом заставлял всех становиться вместе с ним. Молитвы у него были длинными, мы, дети, мучались, ожидая конца. Но Владимир замечал наше нетерпение, заканчивал одну молитву, затем подходил к самому непоседливому, снова становился на колени, становил всех и снова начинал долго и нудно о чём-то просить Бога. Особенно по утрам это раздражало даже родителей: нужно было управляться с хозяйством и спешить на работу, я с сестрой Валей должны бежать через горный перевал в школу. А Владимир считает, что мы недостаточно уделяем внимания Богу. Ох и надоел же он!
Родители убедили нас, что мы, как верующие в Бога, не должны вступать ни в октябрята, ни в пионеры, и я с Валей (учились вместе в одном классе) были послушными. Но этот родственник так доканал своими молитвами, что у меня с сестрой зародился протест – что же это, нам бросать школу? Мы заканчивали седьмой класс, и это на селе считалось хорошим образованием. Нет, не бросим школу! Мы стали с вечера готовить школьные сумки, утром читали привычную молитву и, не дожидаясь, когда Владимир закончит свою, вскакивали с колен и убегали.
В нашем доме никогда не было вина. От родителей мы слышали, что потребление вина – грех. Правда, упоминалось, что есть церковное вино, под названием Кагор, употребляют его во время причастия по одной ложке. Но в деревне было только самодельное вино, брага и самогон. В наш дом это не попадало. А Владимир стал приносить вино, не Кагор (за ним надо было ехать на конной бричке или пешком 12 километров), а обычное деревенское, употреблял его не ложкой, а кружкой. Мы, дети, смотрели выпученными глазами на этот грех. Вдруг… отец тоже стал выпивать в компании с Владимиром. «Значит, это не грех», - решили мы с сестрой. К зиме родственник уехал, и вина в нашем доме опять не стало, но у меня с Валей уже сформировалось устойчивое мнение, что не всё грех, что делают люди. Люди делают много хорошего, и Бог обязан их прощать.
Вспоминается ещё случай, который окончательно подорвал мою веру в Бога. Однажды в разговоре отец спросил меня: «Ты как, сынок, ещё не употребляешь богохульные слова?» «Нет», - ответил я. «Значит, Господь ещё закрывает твои уста на сквернословие». Меня, как током поразило. Я думал, что это я такой молодец – воздерживаюсь от нецензурщины, а оказывается это Божья прихоть, я тут ни при чём! С этого момента я снял с себя ограничение на употребление русских смачных эпитетов.
Подорванная вера в Бога позволила нам с Валей подумать о вступлении в комсомол. Мы понимали, что после окончания семилетки, нам придётся работать в колхозе, и комсомол может помочь мне попасть в школу механизаторов, а Валентине хотя бы стать звеньевой. Как только мне исполнилось четырнадцать лет, мы с сестрой стали комсомольцами, минуя октябрятский и пионерский период. Естественно родителям мы ничего не сказали. Окончив школу в 1951 году, мы зарегистрировались в колхозном комитете ВЛКСМ. В нашем селе других комсомольцев не оказалось, поэтому отдельная ячейка не получалась, и нас приписали к комсомольской ячейке при центральной усадьбе колхоза. Приписали и забыли о нас. Я проработал в колхозе два года, как самостоятельный колхозник, несмотря на малость лет, но ни разу секретарь не вспомнил о нас, не пригласил на собрание, не потребовал взносы. В общем, как комсомольцы мы не существовали. Ну и не надо!
