Дом на Авентине. Война - 1

V. ДОМ НА АВЕНТИНЕ. ВОЙНА

Через десять дней после этого мы поселились на via Leon Battista Alberti, 5 (теперь номер стал 25). С ценою Бог поможет. Обстановку с Монте Тарпео маркиза Гульельми нам подарила, — мебель была очень скромная, но необходимая, а маркизе некуда было ее девать: сама должна была переезжать. На Авентине Вячеслав прожил последние очень плодотворные десять лет своей жизни; здесь он скончался в 1949 году. Здесь, до смерти в 1978 г., жила Ольга Александровна, здесь мы продолжаем жить с Димой, и я пишу эти воспоминания^[1].

Фламинго считала блестящего гуманиста и архитектора Леона Баттиста Альберти нашим невидимым добрым гением, давшим нам это жилище. Поэтому она считала себя перед ним обязанной написать научное исследование о его архитектурных трудах. У нее были по этому поводу интересные и оригинальные мысли, но жизнь не дала ей возможности их научно разработать.

Улица наша находится в районе так называемого Малого Авентина. Его называют также районом Святого Саввы, по имени базилики Сан Саба — его приходской церкви. Снаружи квартал огорожен высокой древнеримской, Аврелиановских времен, стеной. Окраска стены багряно — розовая. На другую сторону можно проникнуть через монументальные, а в средние века и укрепленные ворота. Эти стены были границей древнего города. Теперь за ними бесконечные новые построения. Малый Авентин, когда мы въехали в него, только начинал заселяться. Почти все новые строения вырастали вокруг древней базилики. Наш дом выходил передним фасадом на улицу Альберти, а задним — на пустыри. Оттуда невероятный по красоте и широте обзора вид: на первом плане виноградники, за ними кипарисы, пинии и древняя церковь, также по форме базилика, — Санта Бальбина, направо грандиозные развалины Терм Каракаллы; далее, через парк виллы Челимонтана, кружевной мрамор базилики Сан Джиованни с взлетающим вверх египетским обелиском (Вячеслав его называет Иглой Тутмеса). Все это кончается широкой полосой римской Кампаньи, окаймленной далекими голубыми горами. Там возвышается Сан Дженнаро, по облику которого люди стараются предугадывать перемены погоды. На пустыре перед домом растут подсолнухи и тростник, посередине — колодец. Где-то ютится человек, работающий не очень ясно над чем; у него жена и сын Сальваторе, лет пяти, обыкновенно играющий у колодца и совсем голый. Отец переговаривается, вернее перекликается зычным голосом с каким-то отдаленным приятелем. Ответы до нас не доходят. Помню, как он раз кричал:

— Ormai, la mia vita è una parabola» («Моя жизнь теперь уже парабола»).

Он хотел этим сказать, что начинает стареть. (Меня всегда удивляли у итальянского простонародья обиходно произносимые слова, которые у нас считаются очень учеными).

Балкончик комнаты Вячеслава был обращен на запад. Взгляд с него падал вдоль улицы Леона Баттиста Альберти на ряд новых невысоких домов, где итальянские хозяйки развешивали для сушки свое пестрое белье. Через крыши этих домов виднелся купол собора Святого Петра.

Каникула… Голубизной

Гора Блаженного Дженнара

Не ворожит: сухого жара

Замглилась тусклой пеленой,

Сквозит из рощ Челимонтана.

За Каракалловой стеной

Ковчег белеет Латерана

С иглой Тутмеса выписной.

Вблизи — Бальбины остов древний.

И кипарисы, как цари, —

Подсолнечники, пустыри:

Глядит окраина деревней.

Кольцом соседского жилья

Пусть на закат простор застроен, —

Все ж из-за кровель и белья

Я видеть Купол удостоен.

После войны, еще при жизни Вячеслава, в руинах Терм Каракаллы летом начали ставить оперы: огромная сцена была построена перед, казалось, неизмеримыми развалинами. Через пустырь до нашей кухни доносились звуки гонга, оркестра, последние вздохи умирающей Аиды. В час ночи толпа зрителей расходилась, и над сценой, наконец, могли свободно летать стаи летучих мышей и филинов.

Квартира наша первоначально имела четыре комнаты: три с окнами на юг, из которых последняя — комната Вячеслава — имела, кроме того, балкончик на запад; четвертая комната, на запад, где помещалась столовая. Там же принимали и гостей. Когда Дима приезжал в Рим надолго, мы нанимали для него комнату в соседней квартире. Соседи были итальянцы, патриоты старого покроя, и поэтому над головой Димы вместо Мадонны висел портрет бородатого Мадзини. У Мадзини были такие страшные черные глаза, что мы, скрывая это от соседей, завешивали его портрет шарфом. С годами эта комната была присоединена окончательно к нашей квартире и сделалась нашей гостиной, а столовая превратилась в Димину комнату. Сама же столовая переселилась на кухню. Перед кухней теперь уже не видно ни пустыря, ни подсолнухов, ни тростников, ни колодца. На первом плане широкий, красиво мощеный двор, справа роскошный, четырехэтажный частный дом, а впереди — большое строение монастыря, полностью маскирующее от взора прежний вид. По вечерам высокие окна домашней церкви монастыря освещаются изнутри тихим светом, — там правят вечерню.

Каждое воскресенье из передней раздается звонкий голос Вячеслава:

— Шляпу, палку и четыре сольди! (мелкая монета, чтобы положить на церковный поднос).

Вячеслав собирается всегда спозаранку и стоит перед распахнутой дверью. Получив требуемые предметы, он с невероятной скоростью сходит по ступеням трехэтажной лестницы (лифт был построен много позже) и напряженно — быстрым шагом пересекает площадь Бернини, направляясь к боковому входу Сан Саба. Фламинго, как всегда запоздавшая, кидается за ним бегом и догоняет его у церковного порога. Я уже там поджидаю начала двенадцатичасовой обедни, во время которой я (тогда и в течение многих лет) играю на органе. Базилика Сан Саба — наш приход. Мы ее любим. Она очень красива суровой красотой. Она одна из немногих римских церквей пре — романского стиля. С VII века, когда она была заложена, к ней кое-что пристроили, кое-что изменили, но барокко ее не коснулось. Она венчает холм Малого Авентина. К ее главному входу ведет крутая каменная лестница, очень маленький дворик с газоном, две крытые галереи, опирающиеся на ряд небольших колонн и образующие передний фасад. Эта входная часть базилики — более поздняя, эпохи Ренессанса — имеет характер мягкий, почти ласковый. Сама же базилика торжественно величавая. Четыре корабля на грандиозных колоннах из мрамора и гранита, огромная апсида, пол из старинной мозаики. Когда мы поселились на Авентине, базилика имела еще свою старинную восточную монастырскую форму: вся передняя часть центрального корабля была отгорожена довольно высокой мраморной оградой с амвонами, за которой первоначально должен был помешаться хор монахов, а прихожане — миряне оставались вдали. Сама ограда в Сан Саба была белая мраморная с художественными инкрустациями разного цвета камней и придавала церкви радостный вид.

В стенах, ограде римской славы,

На Авентине, мой приход —

Базилика игумна Саввы,

Что Освященным Русь зовет.

Пришел с пустынных плоскогорий

Сонм Саваитов, Сириян,

С причастной Чашей для мирян;

Им церковь дал святой Григорий.

Сень подпирают кораблей

Из капищ взятые колонны;

Узорочьем цветных камней

По мрамору пестрят амвоны;

В апсиде — агнцы… Мил убор

Твоих, о Рим, святилищ дряхлых!

Как бы меж кипарисов чахлых

Он чрез века уводит взор

Тропой прямой, тропою тесной,

Пройденной родом христиан, —

И всё в дали тропы чудесной

Идут Петр, Яков, Иоанн

Базилика Св. Саввы была римским приходом, к которому принадлежали верующие, живущие на виа Альберти. Формально — поскольку Вячеслав был католиком восточного православного обряда (и таким желал быть), он считался также прихожанином Русской католической церкви в Риме, св. Антония Абата, при семинарии Руссикум^[2]. В этой церкви были 19 июля 1949 г. его похороны.

Фактически, особенно в поздние годы, ему было трудно предпринимать каждое воскресенье сложное путешествие от Авентина до Русской церкви на Эсквилине и выстаивать торжественную восточную литургию. Да и «латинская» обедня была люба его сердцу. Он чувствовал, что принадлежит к Восточной Церкви и Западной — Церкви Единой.

Приходский настоятель Перуффо, — очень добрый, заботливый, но его словоохотливые проповеди не блещут интеллектом. Помню, как раз, когда он нес что-то уже совсем неподобное, я при выходе из церкви встретила на рынке одну женщину.

— Слышали проповедь? — спрашивает она меня.

Я насилу успела удержать насмешливые слова, так как взглянула на ее лицо. В глазах ее стояли слезы.

— Я никогда такой проповеди не слыхала. Как он говорит! Я совсем потрясена!

Да, подумала я, отец Перуффо хороший священник: его народ любит, а что два — три захожих интеллигента смеются, — это совсем уже неважно.

Так как я была органисткой церкви, я с ним часто видалась. Разузнавши, что я ищу работу, он старался мне помочь, и, как ни странно, благодаря ему, который не имел никакого отношения к музыкальным кругам, устроилась вся моя музыкальная академическая карьера. Он мне посоветовал участвовать в конкурсе на кафедры четырех новооснованных государственных консерваторий. Я об этом ничего не знала и без него не записалась бы на них вовремя. И именно благодаря тому, что я выиграла этот конкурс, я получила штатное место профессора в итальянских государственных консерваториях. Тогда — место, а теперь и пенсию.

Отец Перуффо как-то раз сделал нам честь — зашел к нам с визитом. Сели пить чай вокруг круглого стола. Он расспрашивал Вячеслава и Диму и заинтересовался Фламингой.

— Как, Вы не католичка? Как же это так? Как это можно?

Он кинулся учить Фламингу о католичестве и православии (о котором он, как и почти все западное духовенство, абсолютно ничего не знал). Он хотел тут же, за столом, ее убедить, но Фламинго не соглашалась. Увидев, что дело безнадежное, отец Перуффо отвернулся, махнул рукой и заявил:

— Ostinata (намеренно упрямая).

— Скажите, — спросил он меня раз, — как это объяснить? Русские такие славные, такие хорошие люди, а в России столько зла творится? Вот вернулся солдат один, наш прихожанин, был в плену в России; его спасали крестьяне, такие добрые. Они его полюбили. Говорили о нем: «каросий итальяска».

Я поправляю:

— Итальянец.

— Нет, именно «итальяска».

В отношении Вячеслава к отцу Перуффо произошел крутой перелом. Он его, можно сказать, прямо возненавидел. Дело в том, что отец Перуффо решил сделать преобразования в базилике. Он снял все мраморные ограды с инкрустациями, которые в старину разгораживали церковь на область для мирян и область для монахов. Ограды он приставил к стенам базилики. Там они потеряли всякий смысл и, может быть, именно потому потеряли и свою красоту. В церкви стало от этого, конечно, просторнее, но старинный облик базилики поблек. Вячеслав этого не мог простить отцу Перуффо. Он говорил:

— Это он все сделал, чтобы его виднее было, когда он проповедует.

Вячеславу стал теперь неприятен даже выговор отца Перуффо.

— Выговор у него не римский, а венецианский!

Молодой священник прихода, отец Куаджьотти, боготворил отца Перуффо, который, говорил он, его вылечил от тяжелого нервного заболевания. Отец Куаджьотти сделался совсем нормальным и жизнерадостным. Даже его сильное заикание исчезло настолько, что он стал свободно проповедовать.

Отец Перуффо — злые языки утверждали, что из всех приходских настоятелей Рима он самый невежественный. А я вспоминаю о нем как об одном из моих благодетелей и одном из любимых священников нашего прихода.