Пребывание Димы в Швейцарии разделило мою жизнь: с одной стороны, я часто ездила в Швейцарию и долго жила либо рядом с санаторием, либо — позже — вместе с Димой, когда он выздоровел и учился в Энгельберге. С другой стороны, я не порывала надолго с Римом, где работала над своей музыкой и участвовала в курсах совершенствования у Респиги. Вячеслав жил в Павии все месяцы академического года, а на лето и часто на Рождество уезжал в Рим или, пока Диме было плохо, в Швейцарию; позже он проводил каникулы на море или в горах. К Диме в Давос Вячеслав ездил несколько раз.
В 1929 году мы провели там все лето и возвратились в Рим вдвоем только в октябре. Ехали мы в Швейцарию очень весело. Я выбрала необыкновенную дорогу. План был такой: нормальный поезд до Лекко, затем маленькая добавочная линия до пограничного городка Кьявенны; там через перевал Малойя; автобус до Санкт — Морица, и оттуда, наконец, нормальной железной дорогой до Давоса. Из Лекко мы в поздние сумерки сквозь лохматые леса и неуклюжие формами горы подъехали к границе Италии, точно с черного хода. Поездок долго барахтался, а я увеселяла Вячеслава пением романса Шуберта:
Горный поток, чаща лесов,
Дикие скалы, вот мой приют…
И выдумывала всякий вздор насчет шубертовского романтика: почему-де и как он живет там (между прочим, он питался лисьим маслом). Вячеслав всегда страшно любил мои фантазии и вживался в них. Мы переночевали в Кьявенне, а на следующее утро нам посчастливилось найти двух попутчиков, и мы совместно наняли автомобиль до Санкт — Морица. Вячеслав не был избалован, и поездка через любимые им швейцарские горы, да еще в частном автомобиле, воспринималась как кутеж. А пейзаж был действительно хорош: высокий альпийский перевал, затем долина Малойя, родина художника Сегантини, и озера Зильс — Мария, интересные для Вячеслава, так как они связаны с Ницше. В Санкт — Морице наши спутники слезли. Мы остались вдвоем и попросили шофера отвезти нас в скромное место, чтобы закусить. Он круто повернул в боковую аллею; перед нами оказался изящный круглый сквер с пышной клумбой посередине; автомобиль, тихо хрустя по гравию, стал медленно огибать площадку перед входом в роскошный отель. Двери его растворились приветливо, на пороге встречал почтительный швейцар, за ним два лакея. Это видение привело Вячеслава в ужас, и он быстро шепнул шоферу: «Не останавливайтесь». Наш автомобиль замедленным ходом прохрустел по гравию мимо изумленного персонала, и исчез столь же необъяснимо, как и появился. Во время закуски в действительно «скромном месте» Вячеслав сторговался (а он был мастер торговаться) с одним таксистом, чтобы тот нас повез дальше до самого Давоса. Мы переехали через перевал Альбула и попали в санаторий (названный по имени перевала) уже вечером. Дима был поражен: он не ожидал нашего прибытия в такой поздний час, да еще на частном автомобиле!
Монашки встретили Вячеслава крайне любезно, поселились мы в соседнем шале, где сдавались комнаты. Наши две комнатки были крошечные, мансардные, со скрипучими дощатыми полами, со стенами, еще пахнущими смолой, с оконцами, приотворяющимися на крутые скалы и лесистые хребты высоких гор. Монашки пригласили нас питаться у них и даже отвели нам отдельную маленькую столовую, где мы сидели с Димой совсем по — семейному. Однако Вячеслав скоро затосковал от чуждого ему стола: он был «карнивор», и все супы, овощи и сладкие блюда наводили на него уныние. Он отказался ходить по вечерам в санаторий и потребовал, чтобы я ему в комнате жарила на спиртовке простой бифштекс. Мясо в Швейцарии прекрасное, но я ворчала — мне лень было спускаться в долину к мяснику и возиться со спиртовкой в комнате. Однако, если Вячеслав чего хотел, то спорить было бесполезно. Мы проводили вдвоем уютные вечера, и в стену нам не раз стучали рассерженные соседи, утверждавшие, что мы им не даем спать. По всей вероятности, они были правы, так как Вячеслав беседовал с художником Курлыковым, с журналистом Фиоресценским, с теософкой Седмисферовой и многими персонажами из «Пули Времен», живописными и подчас крикливыми, мною изображаемыми.
Если не ошибаюсь, именно в это лето у нас была дорогая и интересная встреча: Эмилий Карлович Метнер.
С Метнером, после дореволюционных литературных и личных связей, дружба возобновилась письменно в 1925 г. Когда Метнер, живущий в Цюрихе, узнал о присутствии Вячеслава в Швейцарии, он приехал в Давос. День прошел в бесконечных, оживленных разговорах. Главной темой их был философ и психоаналист Юнг. Э. К. был его близким другом и подчас ассистентом. А до этого его пациентом. Метнер рассказал нам про свою тяжелую, психосоматическую болезнь, которая с годами ухудшалась. Одним из ее симптомов были припадки — мучительный шум в ушах и дикие головные боли — которые наступали как только Э. К. слышал какие-то музыкальные звуки. А до появления болезни он только музыкой и жил. Близкие считали, что такого рода заболевание, явно на психической почве, произошло из-за сложных отношений между Э. К. и его братом, горячо им любимым, — композитором Николаем Метнером. Во имя любви к брату и желания всецело служить его музыкальному призванию, Э. К. отказался от им самим страстно любимой музыки. Брату, после сложной и великодушной борьбы, он уступил любимую женщину, ставшую женой Николая. Вот те душевные переживания, которые породили его тяжелый недуг.
В Цюрихе, уже в зрелых годах и совсем обессиленный, он пошел к доктору Юнгу и был им вылечен. Все болезненные признаки прошли, он стал нормальным человеком и даже с благословения самого Юнга начал принимать больных и сам их лечить психоанализом. Чтобы спокойно посидеть в кафе, мы с Эмилием Карловичем и Вячеславом поднялись часов в пять в знаменитый отель, стоящий очень высоко над Давосом. Диме было тогда настолько лучше, что доктор позволил ему поехать с нами. В зале играл маленький инструментальный ансамбль. Мы испугались за Эмилия Карловича, но он заверил нас, что музыка на него больше абсолютно никак не действует:
— Результат лечения Юнга, — сказал он.
Беседа велась нормальная и оживленная, и Эмилий Карлович уехал обратно в Цюрих, сильно усилив у Вячеслава интерес к Юнгу. Он следил за его трудами, но личного знакомства между ними не произошло, несмотря на то, что Вячеслава многократно, но тщетно приглашали на собрания «Eranos» в Асконе, где царил Юнг. Добавлю, что на меня лично образ Метнера произвел крайне угнетающее впечатление; он мне представился как бы человеком, отчасти уже мертвым, который еще ходит и действует нормально. В результате лечения что-то в его душе (музыка?) было убито. Что-то очень существенное. Душа уже не вполне живая, искалечена, ампутирована. Этого добился Юнг своим психоанализом?.. Но какая же плата!
Многочисленные — и крайне интересные — письма Метнера к Вячеславу подтверждают много позже мое тогдашнее впечатление. «Душа у меня окончательно перетерлась», — пишет Метнер (в письме без даты, вероятно 30–х годов). В письме от 28 февраля 1936 г., поздравляя Вячеслава с семидесятилетием, Э. К. пишет: «Хочу /…/ просто сказать Вам, что встреча с Вами на этой мною не особенно любимой планете принадлежит к немногим счастливым моментам моей жизни /…/ Мое здоровье пошатнулось, а главное, я изнеможен в конец». (Римский архив В. И.).