В половине 1822 года произошла опять перемена в моей жизни, и не радостная перемена. Тетка Марья Васильевна, лишившись единственного сына, выпросила меня у отца взамен этого ребенка, обещаясь заменить и мне мать мою! Бессмысленное, пошлое выражение! Нет! Никакая любовь не может заменить нам эту привязанность, эту нежность, эту предусмотрительность, которыми окружает нас наша мать. Не понимая всей силы этой святой привязанности, мы чувствуем ее благодать, и чем более узнаем людей, чем глубже входим в жизнь, тем незаменимее находим любовь матери; она эта любовь свята, беспредельна и без примеси самолюбивого "я".
Много я плакала, прощаясь с бабушкой, даже и со всеми теми, которых оставляла в Москве; я уже свыклась с этой монотонной, почти уединенной жизнью, всякая перемена была бы мне неприятна, эта же просто пугала меня, еще более удаляя от матери и от всех ее родных; детское самолюбие мое тоже страдало; как кочующий цыган, я не находила постоянного крова и меня перебрасывали, точно мячик, с одного конца России на другой, а ужаснее всего то, что мной распоряжались без согласия и даже без ведома матери.
Против Марьи Васильевны я давно была предубеждена; я знала, что она не любила мою мать и помнила их бывалые частые ссоры за шляпку, за цветок, за всякий вздор; матушка была жертвой зависти ее; вина ли ее, что она была и красивее, и умнее, и любезнее, и знатнее Марьи Васильевны.
Один из братьев отца, только что женившийся на очень милой и умной девушке, взялся довезти меня до Петербурга. Мы ехали на почтовых, но дорога была такая ужасная, экипаж вероятно был еще хуже дороги, и мы, выехав из Москвы 1 сентября, дотащились до Петербурга 20-го, к именинам отца моей новой тетки.
Петербург! Магическое слово! Волшебный город, моя обетованная земля, мой потерянный рай! Петербург, -- где я в первый раз полюбила, где хотела бы жить и умереть, как мало подействовал ты на мое тогдашнее воображение! Я испугалась ширины и длины улиц, огромности домов, необъятности площадей, я искренно жалела о Москве, а еще больше о Пензе.
Новая тетка моя была добрая, образованная женщина и принадлежала к высшему обществу; она мне очень понравилась; она была такая тихая, кроткая, вежливая; большой рост ее напоминал мне матушку. Я везде отыскивала сходство с вей; тут оно ограничивалось ростом, белыми руками и воспитанием.
Она очень ласково обращалась со мной и старалась доставить мне всевозможные удовольствия, сообразные с моими летами: сзывала моих ровесниц к себе, возила меня гулять, один раз взяла для меня ложу в балете и так привязалась ко мне, что не хотела отпускать к Марье Васильевне и написала к ней об этом, но та осталась непреклонна и вместо ответа прислала мужа своего за мной. Тетка Софья Дмитриевна меня очень ему расхвалила и при мне же прибавила по-французски: "особенно трогает меня ее привязанность к матери; она не наговорится о ней и всегда готова плакать при ее имени".
Дядя Николай Сергеевич очень заботился обо мне в дороге, он был неразговорчив и после обычных вопросов: "Не голодна ли ты? Не хочется ли спать?" примется за трубку, промолчит до следующей станции и потом возобновит те нее вопросы.
Вообще разговор, да и самая жизнь дяди была однообразна до приторности. Дядя привез меня в свою псковскую деревню, в четырех верстах от Острова. Там был дом каменный, старинный, прекрасной архитектуры, в роде замка с галереями и пристройками по бокам, на покатой, но высокой горе; глубокие овраги по обеим сторонам горы вели к самой Великой, за оврагами прелестные рощи; сад был маленький и только что разводился.
Свободное копирование
