1893
Я был учеником экзарха Грузии Алексия, когда он был простым священником о. Алексеем Молчановым и преподавал закон Божий в третьей казанской гимназии.
И мне трудно связать эти детские впечатления от властного, бодрого, быстрого в своих движениях "батюшки Алексея" с умирающим стариком-экзархом.
Не знаю, сколько было тогда Молчанову лет, когда я учился в первых классах казанской гимназии, но на вид ему можно было дать лет 40.
О. Алексей Молчанов -- личность замечательная. И мне хотелось бы вспомнить далёкое прошлое именно теперь, пока ещё он жив, чтобы многие, осуждающие его по газетным слухам и сплетням, перестали это делать.
О. Алексей -- настоящий пастырь и замечательный педагог. Он, не расспрашивая, каким-то внутренним чутьём знал всегда, что делается в душе ученика. Я лично испытал силу и значение этого понимания на себе. Перейдя в московскую гимназию и потом вращаясь в среде духовенства и высшего, и низшего, я часто вспоминал о. Алексея, и эти воспоминания с величайшею яркостью подчёркивали для меня, чего не хватает пастырям и чем может быть священник, когда он на своём месте...
Как сейчас помню один факт.
Я очень рано стал интересоваться "религиозными вопросами" и очень рано, как и большинство гимназистов, "усомнился". Ещё до поступления в гимназию я, например, написал письмо Иоанну Кронштадтскому о своём сомнении в таинстве причащения, просил ответить, но ответа не получил...
Во втором классе я уже жил совершенно "раздвоенной" жизнью. Умом не верил, душой от религии оторваться не мог.
Мой "атеизм" был, вероятно, очень наивен, как и у всех нас, когда мы в десять лет узнаём, что "наука доказала", что Бога нет и что всё это "ясно, как дважды два". Но он "наивен" для наблюдателя, а для того, кто его переживает, он несёт с собой настоящее страдание, если есть внутреннее тяготение к религии, которое ему противоречит...
Я хорошо помню и то "открытие", которое окончательно отняло у меня надежду, что, может быть, в религии есть "правда". Это открытие состояло в том, что я узнал об одной научной истине: земля создавалась не в 6 дней, а в миллионы лет.
"Ложь" религии казалась так очевидна, что никаких разговоров больше быть не могло. И я сидел на уроках закона Божия полный иронии и озлобления, смотрел на батюшку вызывающе и всячески старался видом своим показать, что я отлично знаю, "что всё это чепуха", и что он, батюшка, тоже, конечно, ничему этому не верит.
Молчанов всё видел, всё понимал, что со мной делалось. Может быть, по лицу. Может быть, по тону, которым я отвечал уроки. Но знал несомненно, и я очень скоро мог убедиться в этом на исповеди.
Есть вещи, которые не забываются и кладут отпечаток на всю жизнь. Много всякого приходилось переживать в связи с "религиозными проблемами", и очень тяжёлого, и очень радостного, и верить, и сомневаться, и не верить окончательно, и снова верить, -- но эта исповедь у Молчанова во втором классе гимназии для меня останется навсегда поворотным пунктом духовного развития. И я знаю -- не со мною одним были такие факты, но с очень, очень многими его учениками.
Он на этой исповеди успокоил моё "неверие от науки", познакомил меня с богословской теорией о том, что еврейское слово, переведённое словом "день", собственно, означает "период". Тогда это удовлетворило меня вполне. Но главное, он показал мне свою веру. И с такой осязательностью, что это было важнее всех "теорий" и рассуждений.
Влияние Молчанова распространялось на всю гимназию. Директор Иноземцев, впоследствии принявший монашество, был его "духовным учеником" , и, я думаю, немного найдётся в России гимназий, где бы было такое гуманное, такое сердечное отношение к ученикам, как в период законоучительства Молчанова в казанской гимназии.
Молчанов овдовел. Принял монашество. Он был на должной высоте как законоучитель. Он встал на должную высоту и как монах. Он всё раздавал бедным, всем помогал, кому мог. Учил на свои средства молодёжь. Сам ходил в поношенной рясе, в заплатках.
Такому человеку, да ещё больному, -- он ещё в Казани часто жаловался на болезнь горла, -- "карьера" не нужна.
