Загляните во внутренность любой корчмы в базарный день - и вы увидите приблизительно следующую картину: довольно обширная комната, где налево от входа высится большая и широкая печь, - комната с глиняным, сырым полом, с грязными, но некогда беленными стенами, по которым тянутся лавки и столы, заключает в себе от пятидесяти до ста человек народу - словом, столько, сколько может вместиться в ней, за исключением некоторого пространства посередине, уделенного для танцев. Впрочем, летом чаще танцуют на дворе или на улице перед корчмою. Крепкий залах сивушного полугара, смешанный с тютюновым дымом, сразу ошибает обоняние входящего. Жид-корчмарь и его супруга, и его подростки, и его "наймытка" усердно разливают по крючкам водку, по гарнцам пиво и торопливо огребают крестьянские " гроши". Еврей даже вспотел от усердия и заботы.
Порыжелая ермолка его сдвинулась на затылок, мокрые прядки волос липнут ко лбу; лицо его бледно, брови наморщены, глаза горят лихорадочным огнем, и на всем лице написано алчно озабоченное опасение, как бы скорее удовлетворить побольше народу, заграбастать побольше денег и - главное - не просчитаться в этой кутерьме и суматохе. Главное - не просчитаться ни на один грош, ни на четверть копейки! Та же самая забота, только еще гораздо нервнее, выражается на лице еврейки-супруги, строго покрикивающей на сбившуюся с ног свою наймытку. Взгляните на жиденяток - и они до поразительности верно напомнят вам ту известную картину, на которой изображено семейство лисицы, принесшей в свое логово лакомую курицу. Ни дать ни взять - те нее самые маленькие лисенята, бессознательный, врожденный инстинкт которых почуял запах крови и свежего мяса.
В глубине комнаты, в переднем углу, помещаются музыканты. Это - большею частью бродячие евреи. Сухощавый старик, с совиными глазами, в круглых медных очках, барабанит молоточками на цимбалах. Его изжелта-сухие, узловатые и крючковатые пальцы с нервной силой пробегают по струнам инструмента. Кудластый кроваво губый еврей среднего возраста закидывает голову, зажмуривая глаза и плавно покачиваясь всем корпусом, с увлечением истинного "артыста", разливисто наяривает и взвизгивает на убогой скрипице. Это так называемый "скрипак". Третий еврейчик, длинный чахоточный юноша, гудит на бубне, и, наконец, четвертый, совсем еще ребенок, с голодными и робкими глазами, ударяет железной палочкой в металлический треугольник. В простые дни по корчмам не бывает музыки; вы можете встретить ее только на киермаше, или в дни базарные. Эти странствующие артисты избирают себе для своего промысла известный район какой-либо местности и перекочевывают из местечка в местечко, приноравливаясь попасть в каждое к его базарному дню.
Мужики пьют, сидя за столом, и ведут при этом длинные беседы друг с другом, широко облокотясь и подпирая головы руками. На их лицах вы очень и очень редко встретите выражение веселости. Они пьют как-то мрачно, флегматически, вяло, но много (если хватит "грошей"), и все посасывают свой тютюнок, балакая друг с другом. Напившись, любят жаловаться на "недолю", на "горкое жицьё"" и часто распускают нюни, плачут, лобызаются - "дайжа ж буси (губы), маспане!" - иногда и посчитаются между собой, но никогда почти не дерутся. Это - народ смиренный и кроткий, и в самом веселье его вечно есть что-то подавляющее, какой-то внутренний тяжелый камень. Молодицы и бабы гораздо бойче. Они не садятся, а стоя кучатся по комнате, пьют с ужимкой, морщатся, улыбаются и ведут между собой громкие, звонкие и хотя бессвязные, но очень оживленные разговоры. Бабы задорнее мужиков, и потому иногда случается, что одна тетка сдернет с головы другой "очипок", или "чапец", а та, как кошка, азартно вцепится в волосы своей супротивнице.
Молодые "дзяучаты", "маладзёхны" и "дзецюки" заводят "танку" (танцы). Обыкновенно зачинают женщины, а "дзецюки" пристают уже потом.
Этих танцев немного у нашего чернорусса: "кружки*, "казак" да еще "крутель".
"Кружки" нечто вроде вальса: становятся четыре, шесть, иногда восемь пар и кружатся по порядку, парень с девкой; но чаще танцуют женщины сами по себе, по недостатку охочих кавалеров. Танцующие и смотрящие подпевают в это время разные короткие куплетцы, более комического характера, вроде, например, таких:
Мужик жито продае
Да мне гроши не дае,
А я с родзями зышлася,
За цыбульку напилася,
За цыбульку та за мак
Пайшла замуж, та не так!
Иди еще такую вот песню:
Апанас волы пас,
Кацярина бычки,
Гуляй, гуляй, мила душа,
Куплю чаравички.
Ты, Андрей, не дурей -
Фартух падзярёцца!
Мне татулька яго шиу,
Штобы Янка палюбиу!
"Казак" - пляска мужская. Обыкновенно два "дзецюка", когда сильно уж расходятся, становятся друг против друга и начинают, семеня ногами, выкидывать разные "гопаки", "выкрутасы" и "подскоки". А что касается до "крутеля", то это танец весьма мудреный и составляющий, так же как и "казак", мужское достояние. В "крутеле" сказывается элемент комический, и для того чтобы хорошо протанцевать его, надо быть очень ловким - качество, которым не всегда могут похвалиться наши чернорусские хлопаки. Двое парней становятся насупротив друг друга и берут в руки дубинку аршина в три длиною, держась за концы ее. Вся штука состоит в том, чтобы в такт под музыку ловко и быстро перебрасывать через дубинку ноги - один правую, а другой в то же самое время левую. Это редко удается, и танец обыкновенно кончается тем, что кто-нибудь из "дзецюков" грохнется всею тушей на землю - явление, неизбежно сопровождаемое всеобщим веселым смехом и шутками.
Молодицы же и бабы, когда подопьют, тоже не прочь попеть. Собравшись в кучу, они обыкновенно затягивают все в унисон какую-нибудь бабью песню - чаще всего такую:
Ой, тошно, не развеселюся,
Бо хлопцы ня любяць,
Ой, хлопцы ыя любядь,
Пайду й утаплюея!
Пзйду утаплюся
На зялёнам вине,
Пайду расшибуся
На мягкой пярине!
Но веселье этих людей непродолжительно. Оно вспыхнет на несколько мгновений в корчме, под влиянием музыки и винных паров, да там же и потухнет. Нашему черноруссу более свойственны умильные слезы да слабосильные жалобы на недолю, чем бойкая веселость, требующая известной энергии и бодрости духа.
В четыре часа на базарной площади уже пусто. Только у корчем видны еще полукошики да возы и запряженные лошаденки скучают да скучают себе, понурив мохнатые морды в ожидании, когда-то наконец выйдет из корчмы загулявшийся хозяин. Который крестьянин не успел продать на базаре свой товар, да, Боже сохрани, не убережется, чтобы с горя от неудачи не зайти в корчму, тому теперь беда неминучая! К корчмарю тотчас же прибежит с надворья кто-нибудь из домочадцев и торопливо сообщит по-еврейски, что такой-то, мол, Опанас из Занок или Мацей из Клепачей заехали ко двору с непроданным товаром. Получив такое известие, еврей самым ласковым, самым приятельским образом встречает и пана Мацея, и пана Опанаса:
-- А! Сштары пршияцёлек!.. Як сшеё-маш, когханы?!.. Чи добре гхандловал?.. Гхаросшаго гешефту изделал?
-- А, до беса! Якась там гешефта! - с досадой шваркая свой "капелюх" на стойку, говорит Мацей. - От-то лядаща гадзина!.. Добры базар! А ни славы, ни ужитку!
-- Когхта ж не продал? - с участием осведомляется жид.
-- Эге! Ходзь, продай чертовой мацяри!
-- Бозже ж мой, Бозже, дай цебе гоже (лучше), - качая головой, усиливает жид степень своего участия.
-- Гоже... Хароша угода! - ворчит аедовольный Мацей. -- Спадзевалсе дастац хочь с два рубли, аж не продау ни на капейку!
-- Ну, ну, не зжурисе... Над сширотою Богх с калитою! -- утешает еврей. -- Ты наперод выпей, а напатом будзьмы вже говориц!.. Мозже й я у тебе схочу пакипиц!
И он с крайней предупредительностью начинает цедить из бочки в жестяной крючок добрую порцию водки.
-- На, пий, муй когханы, муй Мацейко!.. Ой-вай, добры ти хлопак, Мацейко!.. Я зж тибе так люблю и мине так жалко з тебе, бо ти -- я зжнаю, -- ти гхароший чловек! Ой, какой гхароший! Пий, пий, муй голубе! Пий сшабе з Богхом1
Мацей долго простоял на базаре и отощал. От раннего утра, с тех самых пор как выехал из дому (из соседней деревни верст за десять) у него во рту куска хлеба не было. Мацей жадно и медленно, сквозь зубы, с наслаждением тянет поданную ему водку, а на голодный желудок алкоголь быстро оказывает свое надлежащее действие.
-- А мозже ти гхочешь кушить? - осведомляется жид.
-- А вжеж!.. Когдаж не хочу?
-- Ну, то на, пакуший щилётке!
Мацей и селедку съест, и хлеба уберет при этом фунта два, и хмель меж тем все более забирает свою силу в голове Мацея.
-- А мозже ти й пива гхочешь?
-- Але!.. Давай и пива, кали ты такий щедрый! - говорит уже заплетающимся языком разлакомившийся крестьянин.
-- Куший сшабе з Богхгом и пиво!.. Ой, пиво здоровий штука! Хто пиво пие, той тлустие. И ти будзишь тлустый!
Когда же Мацей, вытянув пиво да покурив тютюну, окончательно уже охмелел, любезный жид говорит ему:
- Н-ну, таперичка даваймо таргавацьсе, а напатом вже изделаем рахубу (расчет).
Но Мацею уже не до торгу. Хмель шибко бродит в его голове, и он снова требует водки. Однако жид - "зжалеючи твого зждаровя" - водки Мацею больше не отпускает. Он требует, чтобы Мацей поскорей продавал ему "збожа".
- Ти слюший, ти продавай, бо тибе треба йщо егхать до дому, и ти изнов повезешь такого ценжару (тяжесть), ти сшваго киняку завшем патамишь!
Мацей после долгих убеждений соглашается наконец продать ему "збожа" и требует за товар два рубля. Но жид приходит в ужас от сказанной цены и начинает убеждать, что таких и цен нет на торгу, да никогда и не бывало и не будет во веки веков, "бо насши до тего не допуштят", что оттого-то он и не нашел покупателя, что базар уже кончился и потому надо продавать дешевле.
-- Когхда гхочишь, то я тебе буду давац пьят злоты - сшемдзешют пьят кипейкув! И венцей ниц!
-- Н-не можна! - упрямо мотая голивой, мелет языком Мацей.
-- Н-ну, и сшто таково не мозжна!.. Н-ну, гхарашьо! Я добры чловек и мине очинь з тибе зжалко и для тего я тибе сгхочу маленкий придатек изделац, каб ти зжнал, якой я добры, каб ти и сшвоим дзетям сшказал, якой Мойша Шульберх есть добры! Ну, для тего я тибе дам ищо двох кипейкув.
-- Н-не можна! - упрямится Мацей. - Два рубля!
-- Не мозжна?.. Ах, ти, сшволачь ти, сшволачь! Я зж тибе кирмил, я зж тибе паиль и з вудкей, и з пивом, а ти "не мозжна"! Ну, так я зж тибе буду показать, сшто таково мине мозжна! -- входит в азарт Мойша Шульберг. -- Ти, мозже, мисшлял, сшто ти даром у мине кушиль? Подавай деньгув!
Если в корчме мало народа и за Мацея вступиться некому, то Мойша Шульберг с супругой и домочадцами насядут на него с гвалтом, обвинят "в разбойстве, в мишельничестве", отберут Мацеево жито, вытолкают его за дверь, и ищи с них где хочешь! Но если Мацей податлив и согласится продать товар за цену, предлагаемую Мойшей, то Мойша в благодарность нальет ему еще килишек водки в виде "магарыча", потом сделает с ним "рахубу", в которой выведет и за хлеб, и за селедку, и за водку с пивом, вычтет за все это злотых около двух, остальные же деньги вручит Мацею, с поклоном проводит его за двери, сам поможет ему взобраться на воз, сам проводит за ворота Мацееву коняку и скажет: "Дай Бозже пуць! До видзеню, пршияцелю!"
Так-то обрабатываются и все почти дела у всех этих Мацеев со всеми Мойшами Шульбергами.
* * *
Свечерело, базарный день кончился -- и Свислочь до следующего воскресенья опустела и погрузилась в обычное затишье. В кое-каких оконцах зажглись как-то грустно мигающие огоньки. Даль окуталась холодным туманом. По Брестской улице изредка проезжают последние уже повозки с наиболее запоздавшими и потому наиболее хмельными хлопами, которые направляются в Гренки или в Занки. Верные, хотя и голодные, Серки и Рябки понуро тянутся за своими хозяевами.
Что это за протяжные, томительные стоны раздаются из этих удаляющихся полукошиков?
То хмельной чернорусс затянул свою обычную песню...
Ой, сирочия слезы дармо не минаюць,
Ой, як падуц на бел камень - камень прабываюць, --
стонет и воет он монотонно и долго, лежа на дне полуконшка, - и этому человеческому вою как бы вторит доносящееся издали завывание спущенных на ночь собак. И все эти звуки вместе с надвигающейся мглою холодного вечера, с грустными огоньками, с понурой конякой и понурым Серком невольно веют на душу невыразимой тоской...
