Филипп де Коммин. Мемуары - 129

Глава XIII

На следующий день утром я решил попытаться продолжить переговоры о соглашении, по-прежнему заботясь о безопасном проходе для короля. Но я с трудом мог найти трубача, согласившегося поехать в войско противника, поскольку во время сражения, будучи неопознанными[1], были убиты восемь трубачей и один взят в плен; кроме того, итальянцы удерживали у себя того трубача, которого король посылал к ним накануне сражения. Однако один из трубачей все же согласился и отвез им охранную грамоту от короля, и они через него прислали мне свою, чтобы начать переговоры на полпути от одного войска к другому, что мне казалось делом затруднительным; но я не желал ни прерывать переговоры, ни усложнять их. Для ведения их король назначил кардинала Сен-Мало, маршала Франции сеньора де Жье, а также своего камергера сеньора де Пьена и меня; итальянцы же поручили их главному капитану Синьории маркизу Мантуанскому, графу Каяццо (я неоднократно упоминал его в своих воспоминаниях, он был капитаном, командовавшим людьми герцога Миланского, и некогда служил нам), а также проведиторам венецианской Синьории Луке Пизани и Марко Тревизано. Мы приблизились к ним настолько, что могли их разглядеть (на берегу они были только вчетвером); нас разделяла река, сильно разлившаяся накануне; из их лагеря, кроме них, никто не вышел, а на нашей стороне были только мы и дозор, располагавшийся в этом месте. Мы послали к ним герольда узнать, не пожелают ли они переправиться через реку.

Как я сказал, эта встреча казалась мне делом весьма безнадежным, и думаю, что и все остальные испытывали сомнения; итальянцы даже их и не скрывали, заявив, что договоренность была вести переговоры на полпути от одного войска к другому, а они-де прошлет более половины пути и потому реку переходить не станут, тем более что все они – командующие войском и не желают подвергаться такому риску. Наши же представители, также считавшие себя важными особами, побоялись перейти на их берег и предложили пойти мне, не сказав даже, что я должен делать и говорить. Я ответил, что один,, без свидетелей, не пойду, и взял с собой королевского секретаря Роберте, своего слугу и герольда. Итак, я переправился через реку-Мне казалось, что даже если я ничего и не добьюсь, то все равно, выступив в качестве посредника, я выполню свой долг по отношению-к собравшимся.

Подъехав к итальянцам, я указал им на то, что они не прошли полпути, как сказали, а лишь доехали до берега реки. Я полагал, чта если мне удастся всех собрать вместе, то они не разъедутся, не договорившись. Они ответили, что река слишком широкая и в ней быстрое течение, так что переговоры провести не удастся; и я не знал,, что делать, дабы склонить их к тому, чтобы они переправились через реку. Они спросили, не сделаю ли я какого-либо предложения; но я  не имел никаких инструкций и поэтому сказал, что не могу им ничего предложить, но если они пожелают что-либо предложить сами то я доложу обо всем королю.

Пока шел этот разговор, подъехал один из наших герольдов и: сообщил мне, что наши вышеупомянутые сеньоры уехали, передав мне, чтобы я действовал по своему усмотрению, чего я делать не хотел, ибо они лучше меня знали волю короля, поскольку были ближе к нему и перед нашим отъездом о чем-то шептались с ним. Не хуже их я знал лишь то, в каком положении его дела в данный момент.

Маркиз Мантуанский заговорил со мной о сражении и спросил, убил бы его король, если бы взял в плен. Я ответил, что нет и даже наоборот, радушно принял бы, ибо у короля есть причина любитв его – ведь он своей атакой дал королю возможность проявить храбрость и обрести большую честь. Затем он просил меня позаботиться о пленниках, в особенности о его дяде сеньоре Родольфо, полагая, что тот жив, хотя я знал, что это не так. Я заверил его, что са всеми пленниками обращаться будут хорошо, и просил за бастарда Бурбонского, попавшего в плен к ним. Насчет пленников нам было легко договориться, ибо, как я сказал, их почти совсем не было, и такое, кажется, случилось впервые. Маркиз потерял в бою нескольких своих родственников, семь или восемь человек, а также весь свой отряд почти в 120 кавалеристов. После этих переговоров я откланялся и сказал, что вернусь к ним до наступления ночи, и мы заключили перемирие на этот день.

Вернувшись с секретарем к королю, я сообщил свои новости; король собрал совет в убогой комнатушке, но никакого решения принято не было, и все только смотрели друг на друга. Король переговорил потихоньку с кардиналом и затем распорядился, чтобы я вернулся к ним, дабы узнать, что они скажут (хотя инициатива переговоров шла от меня и итальянцы, надо полагать, ждали, что я начну их первым), а кардинал потом добавил, чтобы я не вступал ни в какое соглашение. Я и не думал заключать соглашение, ибо не имел никаких инструкций, и не желал возражать и отказываться от поездки, ибо надеялся чем-либо помочь, по крайней мере, узнать кое-что о положении противника, который, без сомнения, пребывал в большем страхе, чем мы, и потому мог бы сделать какое-нибудь предложение, что придало бы уверенности обеим сторонам и продвинуло бы переговоры; и я тронулся в путь.

Когда я добрался до берега реки, уже надвигалась ночь; ко мне подъехал один из их трубачей и сообщил, что четверо их представителей просили меня не приезжать этим вечером, поскольку уже поздно и их дозор состоит из стратиотов, которые никого не знают, так что мне может грозить опасность. Трубач хотел провести у нас ночь, чтобы утром проводить меня, но я отослал его назад, сказав, что утром, около восьми часов, буду на берегу реки, и чтобы он меня ждал, и что если произойдут какие-либо изменения, то я пришлю герольда. Ибо я не хотел, чтобы он ночыо разведал что-либо о нашем положении, и, кроме того, я не знал, какое решение примет король, поскольку я видел, как ему нашептывали что-то на ухо, что повергало меня в сомнения. И я вернулся, чтобы известить обо всем короля.

Все поужинали, чем могли, и устроились на земле спать. Вскоре после полуночи я зашел в комнату короля и застал там его камергеров, готовившихся седлать лошадей. Они сказали, что король решил срочно уйти в Асти или в земли маркизы Монферратской. А мне они предложили остаться, чтобы продолжить переговоры; но я извинился и сказал, что не желаю идти по доброй воле на смерть и не поеду в последних рядах конницы.

Как только король проснулся, еще до рассвета, он прослушал мессу и сел на коня. Протрубили тревогу, но сигнала сниматься не дали. Думаю, что в сигнале тревоги никакой нужды не было, поскольку он мог внушить страх армии, по крайней мере людям сведущим, так как после сигнала мы разворачивались спиной к противнику и трогались в путь, как бы спасаясь от него, что для войска может обернуться страшной бедой. По выходе из лагеря дорога была очень плохой – она проходила по выбитой и лесистой местности. К тому же мы сбились с пути, так как проводников совсем не было; я слышал, как спрашивали проводников для знаменосцев и для обер-тталмейстера, но все отвечали: «У меня нет».

Заметьте, что проводник у нас все же был: сам господь провел нашу армию сюда и, согласно брату Джироламо, он намеревался ее вывести и обратно, ибо невероятно было, чтобы король проехал ночью без проводника по столь опасной местности. Но еще более важным знамением того, что господь бог желает предохранить нас, было то, что противник не заметил нашего отхода до полудня и все ждал возобновления начатых мною переговоров.

К тому же и река разлилась так, что до четырех часов пополудни никто не осмеливался переправиться через нее, чтобы преследовать нас; но позднее граф Каяццо с 200 легкими итальянскими кавалеристами перешел ее, подвергая себя большой опасности из-за сильного течения и потеряв утонувшими одного или двух человек, как он мне впоследствии рассказывал. Мы вынуждены были идти гуськом по горбатой и лесистой дороге, тянувшейся шесть миль или около того; а затем мы попали в большую красивую долину, где нас уже ждал авангард с артиллерией и обозом, который был столь большим, что издали казался огромным войском. Поначалу мы испугались их из-за белого квадратного флага мессира Джана-Джакомо Тривульцио, ибо с таким же флагом вступал в бой маркиз Манту-анский. А авангард испугался нашего арьергарда, поскольку видел, что тот, дабы сократить путь, шел не по дороге. Все выстроились в боевом порядке, но страх продолжался недолго, ибо с обеих сторон подъехали вестовые и сразу же узнали друг друга.

Оттуда мы направились передохнуть в Борго-Сан-Донино, и там у нас был дан сигнал тревоги, что сделано было весьма кстати, дабы отвлечь немцев, которые, как мы боялись, могли разграбить город. И заночевали мы во Фьоренцуоле. На второй день мы остановились на ночлег около Пьяченцы и перешли там реку Треббию, оставив на другом берегу 200 копий, наших швейцарцев и всю артиллерию, кроме шести орудий, взятых королем; сделано это было, чтобы лучше и удобнее расположиться на ночь, ибо эта река обычно неглубокая, особенно в летнее время; но около десяти часов ночи вода в ней так поднялась, что ее нельзя было перейти ни пешим, ни на коне, и обе части армии не могли оказать друг другу помощь, что было очень опасно из-за близости противника. Всю ночь мы пытались отыскать средство переправиться с одного берега на другой, но ничего не нашли, пока вода не спала сама около пяти часов утра, и тогда были протянуты веревки с одного берега на другой, чтобы помочь перейти пехотинцам, которым вода доходила до пояса.

Сразу же после них переправилась кавалерия и артиллерия; приключение это было неожиданным и рискованным, если учесть, что в том месте поблизости находился враг; в Пьяченцу, помимо гарнизона, вошел и граф Каяццо [2], поскольку некоторые жители города намеревались впустить короля, но они хотели, чтобы сделано это было под эгидой малолетнего сына последнего герцога Джана-Галеаццо, незадолго до того умершего, как вы слышали. Если бы король соблаговолил прислушаться к этому предложению, то при посредничестве мессира Джана-Джакомо Тривульцио и других к нему примкнули бы многие города и многие лица. Но он не желал вызывать неудовольствие своего двоюродного брата герцога Орлеанского, находившегося в это время, как вы знаете, в Новаре. А по правде говоря, король не очень-то хотел усиления своего брата и предпочитал не вмешиваться в это дело.[3]

На третий день после того, как мы покинули место сражения, король обедал в Кастель-Сан-Джованни, а ночевал в лесу. На четвертый день он обедал в Вогере, а ночь провел в Понте-Куроне. На пятый день он заночевал возле Тортоны и перешел реку, называющуюся Скривил, которую охранял Фракасса; люди, что Фракас-са имел под своим началом от герцога Миланского, находились в Тортоне, и, когда он был извещен теми, кто устраивал жилище короля, что король желает лишь перейти реку, он отошел в Тортону и сообщил, что может выдать нам сколько угодно припасов. Он так и сделал, и, когда наша армия проходила мимо ворот Тортоны, Фракасса вышел в сопровождении лишь двоих человек к королю, извинился, что не принял его в городе, и велел вынести из города множество припасов, снабдив все наше войско; а вечером он пришел к королю, к месту его ночлега. Нужно иметь в виду, что он происходил из дома Сан-Северино, был братом графа Каяццо и мессира Галеаццо и незадолго до того состоял на жаловании короля в Романье, как я говорил в другом месте.

Оттуда король направился в Ницца-делла-Палья, что в маркизате Монферрат, куда мы хотели добраться поскорее, чтобы быть среди друзей и в безопасности, ибо легкая кавалерия графа Каяццо постоянно сидела на нашем хвосте и в первые дни причиняла нам большое беспокойство, а у нас было немного конников, изъявлявших желание ехать сзади, – ведь чем ближе мы были к безопасным местам, тем менее наши люди желали сражаться. Поэтому и говорят, что такова наша французская натура, и итальянцы в своих историях пишут, что когда французы наступают – они более чем мужчины, а когда отступают, то они хуже женщин; я согласен с первым утверждением, ибо поистине французы – самые твердые люди на всем свете, и я имею в виду кавалеристов, ну а что до второго, то при отступлении все люди вообще менее смелы, чем когда покидают свои дома, выступая в поход.