Часть первая. Вступление в жизнь
1
Отец мой, полковник, майор-от-ворот, главный смотритель московского дворца, был добрый и честный человек, но, как большинство людей дореформенного режима, придерживался патриархальных взглядов, согласно которым глава семьи должен держать в беспрекословном повиновении своих детей и домочадцев. Достигнув прочного положения по службе, получив хорошую казенную квартиру в Кремле, отец перестал заботиться об увеличении своего имущества. Забота эта всецело охватила мать.
Мать моя была необыкновенно деятельная и практичная женщина. Она неутомимо занималась то продажей одного имения, то покупкой другого, то постройкой домов и т.д. Детей ей было некогда воспитывать, и мы росли под призором бедных родственниц, гувернеров и гувернанток.
К моему выходу из института мать почти покончила с приобретениями, ограничиваясь ведением хозяйства в двух имениях - тульском и рязанском. К тому времени шестеро из нас уже окончили образование. Четыре старших брата были пристроены на службе, старшая сестра вышла замуж, и только младшая, моложе меня на два года, оставалась еще в институте. Дома же, кроме меня, жили два меньших брата, шести и четырех лет. Мать не имела времени сближаться со старшими детьми. Теперь, когда ее имения были приведены в цветущий вид, она страстно отдалась двум меньшим сыновьям, которых баловала чрезмерно. Нельзя сказать, чтобы она не любила старших детей, но свои обязанности относительно нас она исполняла формально, причем ее главной заботой было пристроить повыгоднее братьев к местам, а дочерей выдать замуж.
Брак моей старшей сестры оказался несчастливым. Мать приписала это чтению книг, преимущественно романов, которому запоем предавалась моя старшая сестра до замужества. По мнению матери, за этим чтением сестра проглядела жизнь и набила себе голову разными романтическими фанабериями. Просмотрев за делами душевное настроение сестры, мать сочла нужным тщательно присматриваться к моему миросозерцанию и дать ему надлежащее, более практичное, направление. В этом отношении она оказалась деспотичнее отца, который требовал только внешнего подчинения своим приказаниям. Он считал себя главою семьи и не замечал, что настоящею главою была мать, всегда выказывавшая ему полное подчинение, но на деле поступавшая во всем по-своему.
Решив, что неосуществимые фанаберии нужно вырывать с корнем, мать первое время, по выпуске моем из института, норовила залезть ко мне что называется в душу. Я не задумываясь высказывала ей свои мысли и сомнения и, убедясь скоро, что ко многому она относится далеко не так, как я, сочла нужным приступить к ее обращению в надлежащую веру.
Поводом к этому послужила история с одной знакомой, родившей незадолго перед тем незаконного ребенка.
- Советую тебе никогда не упоминать ее имени в обществе, - заметила мне мать, - да и при мне тоже, потому что эта падшая меня нисколько не интересует, и я ее к себе в дом никогда не пущу!
С самого раннего детства у меня с понятием о незаконном ребенке соединялось представление о каком-то страшном, омерзительном грехе. Но перед выпуском из института, когда во мне проснулось самосознание, гадливость эта пропала, и я чувствовала особенную нежность к грешникам и падшим, находя их достойными жалости. Прямо спорить с матерью я не решилась, боясь своего неумения убедить столь авторитетного, казалось мне, противника, и потому я предложила ей прочесть одно место из Гоголя, которое, по моему мнению, должно было на нее лучше подействовать.
Но чтение Гоголя произвело на мать совершенно обратное действие.
На другой день, когда я только что погрузилась в чтение, вошла мать с вышиванием в руках.
- Вчера мы рассуждали о тебе с отцом, - сказала она, - и решили не давать тебе более книг. Ты и так склонна увлекаться подобно сестре. Отец желает, чтобы из тебя вышла домовитая хозяйка, а не синий чулок. Отнеси-ка все эти книги к папе в кабинет, - обратилась она к сопровождавшему ее младшему брату, - взамен их я принесла тебе работу. Вот, вышей-ка себе рукавчики по тюлю. И затем, положив передо мной вышивание, она забрала остальные книги, лежавшие на полке, и вышла вон.
С этой минуты мои отношения с матерью испортились. У меня пропала охота разговаривать с ней по душам, и потому я ограничивалась только односложными ответами на ее вопросы. Сначала мать игнорировала это, но видя, что я постоянно за работой, она вздумала поощрять меня и попробовала перейти к прежним разговорам.
Ты, кажется, на меня дуться изволишь, и верно, за то, что я отобрала у тебя твои книги, - сказала она, видя, что я остаюсь холодной и безучастной. - Дуйся, дуйся сколько душе угодно, меня этим не запугаешь. Я знаю, что делаю! Со временем ты меня поблагодаришь!
Впрочем в тот же день отец при прощании со мной очень сухо дал мне поцеловать руку, не поцеловав меня в губы, как полагалось обыкновенно.
- Ты, пожалуйста, не рассчитывай испытывать мое терпение и терпение матери подобно старшей сестрице! Мы видели к чему это привело! Повторения того же не желаем... Я тебя как раз вышвырну из дому, - прибавил он строго.
- Так не лучше ли для всех нас отпустить меня в гувернантки? - возразила я, с радостью хватаясь за такой исход.
- О том, что для нас всех лучше, не тебе рассуждать, - закричал отец. - Вот выдумала: в гувернантки! Я тебе дам срамить меня по гувернанткам!.. В деревню, в скотницы я тебя ушлю, если ты осмелишься не почитать мать - вот что!
Такие сцены, разумеется, не содействовали моему сближению с матерью. Видя мою упрямую, молчаливую сдержанность, она не переставала вооружать против меня отца. Иногда, в самый разгар его несправедливой брани, она подходила ко мне и как будто шепотом, но всегда так, что отец слышал, говорила:
- Целуй скорей ему ручку, он успокоится!
Я же, разумеется, не двигалась, к великому изумлению и ужасу матери, и тем еще более усиливала гнев отца.
