В Москве я начал бывать на средах Литературно-художественного кружка. 31 октября чествовалось семидесятилетие Боборыкина. Юбиляр, розово-желтый, как шар голландского сыру, сидел подле жены, скромной старушки в покойницком чепце. Здесь же собиралось Общество свободной эстетики. Я был в числе членов-учредителей и вскоре познакомился с кряжистым В. И. Суриковым, с дьячкоподобным Ап. Васнецовым, с говорливым и бойким Грабарем. Сюда являлся переводчик Бодлера Л. Л. Кобылинский (Эллис), в мокрых, облепленных грязью, ботинках и с гордым видом. На первом же вечере "Свободной эстетики" Брюсов громко обратился к одному из молодых художников: -- "Всем нам очень важно узнать ваше мнение о новом искусстве и его задачах". Живописец подумал. -- "Прежде было искусство старое, а теперь стало искусство новое. Новое искусство лучше старого. Надо писать по-новому, а не по-старому. Да". Другой молодой художник держал со мною пари, что в столовой Кружка висит не Байрон, а Бирон (Byron); услыхав имя Карамазова, он спросил: "А кто этот Карамузов?"
Однажды в редакцию "Весов" юный, начинающий художник принес рисунки. Без шарфа и перчаток он зябнул в легком пальто. Это был Н. П. Крымов, ныне известный пейзажист.
Обедал я обыкновенно в столовой Ю. А. Троицкой на Тверском бульваре, Два блюда с чашкой кофе стоили здесь всего полтинник, хотя за обедом подавались нередко рябчики. Сюда хаживало немало литераторов. Пообедав, шел я в пивную Трехгорного завода, где ожидали меня приятели. В пивной читал свои стихи желающим некто Ипатьев, маленький плешивый человечек. Он курил дешевые сигары пачками, нюхал всей горстью табак и ведрами глотал пиво. С собой Ипатьев таскал толстую тетрадь стихов. Была у него собственная "Песнь о вещем Олеге"; помню оттуда строчку: "конь издох уже давно". Напившись, Ипатьев жаловался мне, что его "не понимают".
Редактор "Золотого руна" Тароватый, высокий, тощий блондин, сказал одному писателю: "Мне кажется, вы умрете от менингита. Знаете, какая это болезнь? У человека заживо гниет мозг; он пригибает от боли затылок к пяткам и воет собакой". Через несколько дней Тароватый умер от менингита в ужасных мучениях. Он был еще жив и стонал, а его уже дожидался запасенный в передней гроб.
У Брюсова я познакомился с А. П. Ленским. Он много рассказывал о театральном прошлом. За ужином один мелкий литератор, слыхавший о театре марионеток и новых течениях в искусстве, обратился к Ленскому: "Мне кажется, А. П., что идеальный актер не должен ни чувствовать, ни думать о своей роли. Тогда он сам собой превратится в марионетку и цель искусства будет достигнута. Не так ли?" Прекрасные голубые глаза Ленского вспыхнули: "Я себе такого актера представить не могу".
Свободное копирование
