День моего рождения совпал с днем рож-[ения Прас<ковьи> Алекс<андровны> Анненковой, и в честь ее меня назвали Прасковьей. За несколько дней до разрешения барыня (как всегда называли Прасковью Александровну) уговорила отца пораньше перевезти матушку на новую квартиру: в дом священника отца Иоанна Петровича при церкви Рождества в Столешниках. 6-го октября было, в воскресенье. Прас<ковья> Алек<сандровна> приехала к обедне, и в самый трезвон я родилась, так что батюшка не успел сбегать и за бабкой; приняла меня родная бабушка Ксения Ивановна, и отца мать не отпустила; а он не любил присутствовать при этих операциях, всегда уходил из дома, а тут волей-неволей первый принял любимую дочку на руки. Крестили меня сын Прасковьи Александровны Иван Аркадьевич Анненков и дочь, тогда уже вдова, Ел<изавета> Аркад <ьевна> Верещагина. А священник Иоанн Петрович, венчавший моих родителей, крестил и венчал меня с первым моим мужем Ильей Васильевичем Копыловым-Орловым, что было 1 сентября 1835 года; и скончался только в 1855 году, чрез две недели по возвращении моем из Крыма. Когда он служил мне благодарственный молебен, то говорил, что очень боялся, молился и не ожидал меня видеть после напутственного молебна пред отъездом в Крым; а милосердный Господь утешил нас обоих; я с юных лет привыкла любить Его.
Детство мое было очень хорошее и приятное. Я родилась третья, и до сих пор это число осталось моим любимым. Старшая сестра и дети, родившиеся после меня, умирали маленькие; только сестра Александра Ивановна Шуберт-Яновская, родившаяся в 1827 году, жива. Может быть, как одна выраставшая, я была всеми любима и балована. У Прас<ковьи> Алек<сандровны> воспитывалась ее внучка — дочь старшей ее дочери Екатерины Аркадьевны Воейковой, после бьшшей за Аркадием Алексеевичем Столыпиным. Внучку звали так же, в честь бабушки: Прасковьей Александровной (она была в замужестве за Алексеем Дмитриевичем Игнатьевым и до сих пор жива)[1]. Она была восемью месяцами старше меня; маленькая я всегда ходила в барский дом играть с внучкой Прас<ковьи> Алекс <андровны>, иногда меня оставляли там обедать, и хотя я была лет пяти — семи, но помню, как мне было тяжело, что я сижу с барыней, а отец стоит и ожидает ее распоряжений и приказаний; служили за столом лакеи, даже и их-то мне было совестно.
Очень рано, на шестом году, я выучилась читать и имела страсть к стихам и басням. Бывало, схвачу книгу, спрячу ее под передник и, прибежав в большой дом (мы жили во флигеле — это уже в доме Есипова на Садовой), ищу: нет ли кого не занятого делом, кому бы мне почитать вслух. Чаше всего доставалось старушке экономке Фоминишне; сделав утренние выдачи, она сядет отдохнуть за чулком, а я — как тут с книгой. Еще жил в доме, на покое, старый буфетчик Нефед Тихонович, самой барыней и всеми почитаемый старичок. Он всегда читал духовные книги и был очень благочестивый. Бывало, я и забегу к нему с книгой; он послушает меня, да после сам начнет мне читать или рассказывать что-нибудь божественное, тогда я и басни и стихи забывала. Бабушка Ксения Ивановна всегда носила и водила нас маленьких в церковь, и вообще как у родителей, так и в барском доме все были более или менее благочестивы, и я с юных лет любила ходить в церковь, конечно, не для настоящей сознательной молитвы, но как дитя, по инстинкту или по привычке. Матушка моя имела очень хороший голос и пела, аккомпанируя себе на гитаре. Она рассказывала, что помнит, как, бывши восьми-девяти лет, она певала в церкви графа Разумовского, одетая в мужское певческое платье, и пели в конце: «Благочестивейшую Самодержавнейшую Великую Государыню Императрицу Екатерину Алексеевну!» Значит, это было в конце прошедшего столетия.
Бывало, матушка в сумерки приляжет со мной на кровать и прежде поет что-нибудь печальное, как, например, песенку, слова и музыка которой до сих пор сохранились в моей памяти и которую без слез я не могла слушать. Напишу ее вкратце:
Красны как пришли денечки, Я гулял в лугу весной, Там все птички и зверечки Веселилися со мной. Где ручеечек протекает По зеленому лужку, Там, я видел, отдыхает Старичок на бережку. Хвор и сед — мое сердечко! Ветхим рубищем покрыт. От него тут недалечко Посошок его лежит. И кусочек черства хлеба Положен ему в суму, Убоясь, знать, кто-то неба, Христа ради дал ему — и т. д.
Песня эта очень большая… в конце он рассказывает, что на старости лет остался сиротой и принужден поневоле просить милостыню, не имея сил работать. Чтобы утешить меня, после такой печальной картины, матушка начинала петь веселые, даже смешные песни, и я, заливаясь детским смехом, старалась подражать ей и все, как маленькая обезьяна, перенимала не только в словах и в голосе, но даже в лице и движениях.
