Все-таки чем и почему было тяжело заключение в тюрьме? Ведь читатель скажет, что вы не испытали в тюрьме ни побоев, ни унижений, ни оскорбительного обращения. Нет, это представление не верно. Читателю нужно самому пережить тюрьму, чтобы понять горькую действительность нашего времени. Вши (особенно в Петропавловке), отсутствие воздуха и свободы передвижения, голодание, холод, обреченность, чувство заключенности в четырех смрадных стенах, чрезвычайная скученность (в камере № 96, рассчитанной на 10 человек — помещалось до 100, в камере № 96 Петропавловки в мирное время помещался один, а нас втиснули 21, в Бутырской тюрьме (Москва 1924 г.) в камере № 87 должно было быть не более 50, а нас загнали туда 152 человека, и т. д.) угнетали чрезвычайно. Вши, грязь. Но это только «начало болезням». А что могу сказать я о несправедливости, которую пришлось перенести? Ведь ясное сознание полной своей невиновности, с одной стороны, а с другой — брошенность во тьму кромешную угнетали еще сильнее. Но и это не главное. Главное — в другом. Даже не сожаление о потере благоденственного и мирного жития. Натура человека, поскольку он не пропитан христианством, настолько подла, что готова потерять свое человеческое достоинство, лишь бы приспособиться к продлению сытой жизни. Мною чувствовалось, всем существом чувствовалось, что в европейско-христианской культуре какой-то крах. История — свидетель беспристрастный, если объективно, не по-большевистски пишется, отметит это — произошел перелом. Победоносно шедшая по всему миру европейско-христианская культура, основные положения которой считались бесспорными, должна снова стать воинствующей, отстаивать свои основные позиции, утверждать снова свои основные проблемы, ибо — это уже было видно — они подверглись бешенному натиску безбожного коммунизма. Видимо было, что не антихрист, нет, до его пришествия еще далеко, но «антихристы мнози» стремятся в России утвердить свою материалистическую социально-экономическую культуру, совершенно исключающую из всемирного оборота христианство, с крайне неслыханным в истории давлением на идеалистически настроенные элементы человечества, просвещенные христианством и в нём укорененные, с прямой целью их физического уничтожения в случае их отказа перевоспитанием себя стать проводниками коммунизма или, в случае согласия, стать агитаторами коммунизма, с полным и бесповоротным принятием его тактики.
Расстрелы (Святейший Патриарх Тихон отравлен) духовных лиц всех степеней, заключение их в тюрьмы, закрытие церквей, начиная пока с домовых, антирелигиозная пропаганда, широкой рекой везде разлившаяся, насмешки и издевательства над верующими — пастырями и пасомыми, выстрелы вдоль улиц в пасхальную ночь с целью наведения террора на шедших в храмы к молитве и т. д. создали удушливую атмосферу. Требовалось запугать верующие неорганизованные массы. Конечно, христианство есть стальная, веками испытанная организация, но эта организация почила на лаврах, стала мертвой в своей неподвижности. Она одряхлела и забыла себя. Воинствуя с грехом, она разучилась вести борьбу с носителями греха. Коммунизм — сила сравнительно свежая, но в борьбе неиспытанная. Коммунисты, владея штыками, брали смелостью, нахальством, угрозами. Их было мало, но массы, забыв давние свои традиции, стали отступать вместо наступления. Тем хуже стало положение тех пастырей, которые ушли с передовых своих постов. Они пострадали в разной степени, начиная с изгнания и кончая расстрелами, но совсем не сообразно своей вине, а случайно. Наша речь идет о первых (1918–1919 гг.) натисках большевизма на религию. Большевизм физически уничтожает капиталиста, домовладельца, землевладельца, кулака, фабриканта, заводчика, купца и всякого зажиточного человека, предварительно обобрав их до ниточки; уничтожает физически князя, графа, духовенство, — по линии сословий, обобрав их до последней рубашки; физически уничтожает идеалистически настроенного профессора, педагога, инженера, адвоката и <прочих>, если они сопротивляются коммунизму как системе подлинно материалистической. Так как проводником (при этом бескорыстным) христианской культуры в современных условиях, ее единственным защитником и вдохновителем является главным образом духовенство всех христианских исповеданий, которому помогает идеалистически мыслящая конфессиональная и внеконфессиональная профессура, то они подлежат давлению от большевиков как главные враги марксистской культуры. Несколько противоречит моим утверждениям только одно явление — по тюрьмам я мало встречал протестантских пасторов всех толков. Правда, их в России очень мало. Лишь раз я сидел в тюрьме с пастором, но и тот через месяц оказался освобожденным. Наших русских сектантов и старообрядцев ссылают тысячами по нескольку раз.
Нужно было по выходе из тюрьмы искать место. Голод одолевал. Перед Страстной седмицей 1919 г. Митрополит Вениамин назначил меня настоятелем одной из церквей за Нарвской заставой, не очень далеко от знаменитого Путиловского храма. Моя пастырская работа протекала там в бурных условиях. Это рабочая окраина в пределах политического влияния Путиловского завода. Началась моя работа через 2–3 месяца после расстрела путиловского протоиерея Бориса Клеандрова и мне пришлось его заменять на его смертном посту. Признаю, что мои проповеди того времени были ужасны, смелы, дерзки. Но Бог хранил меня. Моя церковь в тех местах не была даже заметна, как Путиловский храм. И моя работа не бросалась в глаза, однако слушать меня приходили за восемь верст. В Пасху по домам меня встречали приветливо, с почтением. Все радовались моим пастырским успехам. Но всё же работа оборвалась неожиданно. Меня предупредили об аресте свои же, один из членов церковно-приходского совета. Они доказывали мне возмутительность (с большевистской точки зрения, конечно) моих проповедей. Я понял, что церковный совет испугался и хочет от меня отделаться. Ну, думаю, если уж на свой церковный совет положиться нельзя, значит, нужно уходить. К чему волновать людей, если они ни к чему не способны? Между прочим, в одной из проповедей, толкуя Евангелие от Матфея главу 24 стих 28, я назвал большевиков орлами-стервятниками, а Россию — трупом. На угрозу ареста я ответил: «ареста не боюсь, но вас со всей компанией обвиняю в трусости».
Дело в том, что по действовавшему тогда большевистскому декрету о церковных организациях за характер и содержание проповедей священника отвечал церковный совет, в котором пастырь не имел права быть членом. Весь мой труд обратился в пыль. Вернувшись домой, я вызвал к телефону председателя церковного совета и объявил ему о своем отказе от должности, не пожелав даже входить в обсуждение причин. Тем и кончилось. Меня не арестовали, да, думаю, и не собирались. Просто шкурничество церковного совета. Теперь, как моя, так и все другие церкви этого района закрылись. После меня по моему указанию выбрали священником о. М.: мне он казался искренне религиозным, но оказался он колеблющимся и корыстным. В этой церкви староста и сторожа присвоили себе 1000 рублей в твердой валюте. Но судить их нельзя было. Суд не принимает к рассмотрению исков церковных организаций, так как приход по декрету большевиков не имеет прав юридического лица.
Впоследствии Ч. был казначеем этой церкви и всегда в разговорах со мной резко выявлял свою ненависть к большевикам, особенно в дни Кронштадтского восстания. Думаю, что он был у большевиков агентом политического сыска: ведь удивительно, как он держался на Путиловском заводе? Работал, ясно, на два фронта — и нашим и вашим, как, вероятно, и председатель церковно-приходского совета. Впоследствии я не раз служил в торжественные праздники в этой церкви, но проповедей не говорил: зачем трусам портить кровь. Проповедей казенного типа я никогда не говорил, а иные мои проповеди приводили в трепет слушателей: боялись и за себя и за меня. Бог с ними! Контингент молящихся к 1925–1926 г. уже изменился. Верующие лучшего христианского типа или умерли, или убиты, или оказались далече — в изгнании, или отошли в сторону, а с худшими не стоило делать дело — продадут и предадут.
Свободное копирование
