Сергей Прокофьев. Дневник - 76

13 мая

Через два дня была генеральная репетиция акта. Была и Алперс, и Камышанская - я с ними раскланялся, обмолвился несколькими словами. Почти всё время сидел с Максом, который действительно знает много музыки. Мне даже доставляет удовольствие выпаливать ему какие-нибудь страшные «Märchen» Метнера, которых он не знает, или последние опусы Скрябина. Впрочем, его господином Скрябиным не всегда удивишь.

На другой день был акт. Понятие о консерваторском акте соединяется со страшной толкотнёй, теснотой, массами народа и невероятной длиннотой действия. Я поместился на балконе, у самого края, у сцены, и сидел на красном бархатном заборчике, прислонясь к стене и уперевшись в сетку. Место очень удобное, особенно для наблюдения партера. Вначале великолепное зрелище представляли собой перерывы между первыми номерами акта, когда отверзались двери в зал и запоздавшая публика устремлялась в него. Точно потоки лавы ползли ото всех дверей, сливаясь на перекрёстках и устремляясь дальше по проходам. Всё это двигалось, ползло и наконец плотно заполнило все проходы и все пустые места в зале - яблоку было упасть некуда. Теперь интересное зрелище представляли опять-таки окончания номеров, когда весь зал подымался с кресел, чтобы лучше увидеть, что на эстраде. Разом всё вырастало на аршин - зал был похож на котёл с молоком, которое вдруг подымается, начиная кипеть.

Вначале я никого знакомых не встретил, конечно, интересных знакомых. Но я спокойно решил, что акт продлится шесть часов и все успеют друг друга найти. Так и случилось. Наскучив слушать, я пошёл длинными коридорами в учебную Консерваторию. В пустом коридоре наталкиваюсь на Алперс, в новом белом платье, очень эффектном.

- Что это вы тут?

- Жду папу. Оказывается, будут петь его романс, мы вызвали его по телефону, он может опоздать!

Затем встретил её брата, Захарова, Мясковского с сестрой, Камышанскую, Кузовкову, Дешевова, Калиновских, Е.И. Лященко, Зилоти, папашу Пиастро, Кобылянского и наконец уже после антракта Е. Эше.

Она попала сюда случайно, была одета не слишком парадно, но всё же была очень интересна. Если какая-нибудь ученица могла считать меня своим поклонником, то это была бы только Е.Эше. Ещё в январе, прощаясь с ней на балу, я просил стихи для романса. Дня три спустя я написал ей письмо, где повторил свою просьбу. Вскоре младшая сестра передала мне в Консерватории её ответ со многими стихами. Я выбрал «Ты был кроток и зол», и вскоре романс был готов, о чём я сейчас же написал Эше. Ответа не последовало. Между тем, мне мой романс не понравился, и я написал второй. Впрочем, первый оказался хорошим, а второй скверным. Эше-старшую я не видал, но иногда встречал в Консерватории младшую сестру, которая всегда у меня справлялась о романсе. Я отвечал то, что у меня его нету, то я кому-нибудь отдал и т.д. Наконец, в начале марта С. Эше настойчиво потребовала, чтобы я принёс романс завтра на какую-то репетицию в Консерваторию. Я принёс, но когда она меня спросила: «Принесли?» - ответил что-то вроде «не знаю...». В этот момент подошла ко мне Е. Эше, сказала, что письмо моё она получила, очень извиняется, что не ответила, и просила показать романс. Я сыграл его, причём обе сестры пришли в восторг и непременно потребовали, чтобы я им переписал. Я переписал, выставил литеры «Е.Н.Э» и послал Эше. Ответа опять не последовало, и только на пасхальном вечере в Консерватории, когда об руку с Алперс я встретил её, она мне крикнула:

- Merci за романс! - и больше ничего.

Это меня обидело. Затем я обеих сестёр долго не видал и наконец встретил Е.Эше на акте, в музее Глинки.

- Пойдёмте в зал, - говорит, - мне ужасно хочется послушать Ломановскую. Только там столько народу!...

- А хотите, я вас проведу в мою гостиную? Там страшно удобно и слышно прекрасно!

И я повёл её в гостиную, примыкающую к боковой царской ложе, куда вход посторонним лицам, конечно, воспрещён. Ещё раньше, проникнув в неё, я нашёл дверь, сообщающуюся с коридором под сценой, в который, в свою очередь, можно было попасть из комнаты около артистической. Тогда я на всякий случай отпер ту дверь, и теперь решил этим путём провести в гостиную Эше. Ломановская уже начала петь, надо было спешить, и вот мы с Эше почти бегом ударились по этим коридорам, лестницам, переходам - спускались, подымались, сбивались с пути и наконец опрометью влетели в гостиную. Перед нами выросли Габель и Джиаргули... В один момент мы повернули, слетели по лестнице и теми же путями кинулись обратно. Было очень смешно, было жарко и было очень стыдно - мы вели себя как школьники. Тем не менее Ломановскую слушать было надо, и я повёл Эше на свой заборчик на балконе. Там мы поместились прекрасно и просидели часа полтора.

Играл Меерович, первый наш призёр. Играл скверно, а почему скверно - неизвестно. Я его считаю прекрасным пианистом, с техникой и огромной силой. Но на акте у него не было ни тонкости с изяществом, ни огня в игре. Спрашивается, есть ли у него это вообще? Хорошо играл Пиастро, хорошо играла Михельсон, к моему удивлению хорошо сыграл Чайковского Дроздов. Затем Эше ушла.

Наконец получил диплом и стал свободным художником. Дело в том, что, кончив форму и сдав все обязательные предметы, я получал право на диплом по теории композиции. Оставаясь на практическом у Лядова, я мог ещё года два не брать диплома и, если-б я с ним поладил, то мне могли, может, переправить мои окончательные отметки (форма и фуга четыре с половиной, инструментовка четыре) и дать медаль. Но мой папа во что бы то ни стало пожелал, чтобы я взял свой диплом сейчас же, это-де вернее, так что я заявил Табелю, что хочу получить диплом теперь же. Меня прочли с эстрады, меня вызвали для публичного получения бумаги, только я не вышел - что за радость без медали? Я его взял у Габеля сейчас же после акта. Не знаю уж, что там папа, но только он настоятельно заставил меня забрать диплом. Я. конечно, предпочёл бы его оставить и вижу только одну хорошую сторону во взятии его, что я не буду больше связан и свободнее смогу ругаться с Лядовым.