26 апреля
Неделю тому назад нас экзаменовали по форме. Т.е. попросту смотрели наши годовые работы. Я представил оперную сцену, пару романсов, хор, сонату, Andante, и несколько пьесок, периодов и предложений. Будь у меня ещё вариации (которые я терпеть не могу), - у меня было бы работ больше всех, так как никто оперной сцены не написал.
Дали мне сыграть сонату - всю первую часть, половину второй и половину третьей, затем «Ты был кроток и зол» и начало оперной сцены. Затем сказали: довольно. После меня играл ещё Элькан, и потом начались прения профессоров. Мы были за дверью и кое-что долетало до нас. Главным образом возмутили мои сочинения. Лядов орал больше всех.
- Ну, а ваше мнение? - спрашивают у него.
- Я ничего не скажу! - кричит Лядов. - Ничего не скажу и никого к себе в класс не возьму. Ни гармонии, ни формы, ни музыки - ничего нет! Драконы какие-то!
Затем все говорят сразу. Потом опять Лядов:
- Они все хотят быть Скрябиными. Скрябин дошёл до этого через двадцать лет, а Прокофьев чуть не с пелёнок хочет так писать!
Затем всё стихает.
Слышно опять Лядова.
- Это какое-то шествие слонов!
- Прокофьев - это несомненный талант, а пишет... чёрт его знает что!
Глазунов тактично отсутствовал, так как он был вызван на другой экзамен. Часа через полтора нам вынесли резолюцию: все поголовно получили по четыре с половиной, и Лядов на практическое никого не принимает, кроме Акименки и, может, Розовского. Канкарович ушёл, так как вечером ему надо дирижировать, Саминского не было, Элькану Витоль намекнул, что ему-де нечего больше и продолжать, Мясковский обиделся, - остался энергичным человеком я один. Мне удалось уговорить последних двух дождаться Глазунова и я во главе их атаковал его.
- Так и так, как нам быть, Александр Константинович?
Толстый пузан, по обыкновению, заговорил невнятно, что-де Лядова он насиловать не может, а к себе нас тоже взять не может, так как занят до чрезвычайности, - поступайте к Соколову и т.д. Элькан молчит, Мясковский молчит, к Глазунову кто-то подошёл, и всё пошло к чёрту. Ученики мало-помалу разошлись. Остался один я. Дождался я Лядова абордировал его.
- Анатолий Константинович, правда, что вы меня не берёте?
- Да помилуйте, куда уж тут...
- Как же это, был я у вас четыре года, попал случайно на год к Витолю, почти выучился у вас всему и вдруг для окончания вы меня не хотите взять!
- Да где же мне уж вас учить: не вам у меня надо теперь учиться, а мне у вас!
Откуда-то подлетел противный профессор Петров и быстро затараторил:
- Вот уж, правильно сказали - не ему теперь у вас учиться, а вам учиться у него!
Совершенно верно, совершенно верно, - и помчался дальше.
Лядов продолжал:
- Вы таких драконов выводите, куда мне вас теперь учить!
Я отвечал:
- Именно теперь, когда я якобы на ложном пути, меня надо направить на путь истинный; а тут мне говорят, мол, ты законченный композитор, получай диплом и убирайся вон из Консерватории! Да я, во-первых, и не всё такую музыку пишу: если хотите, я могу показать вам мою симфонию, там ничего такого ужасного нет...
- А секунды?
- Что секунды?
- Да у «современников» ведь играли же вашу вещь секундами? Всё секунды, секунды, секунды...
Лядов, шевеля двумя пальцами в воздухе, очень наглядно иллюстрировал эти секунды.
- Ну, что-ж, ведь пишут же так - ну, и я попробовал, а им понравилось...
- Так вот летом напишите что-нибудь, а с осени мне покажите, я вас и приму тогда.
- Значит, надеяться можно?
- Да, вот напишите.
Руку пожали крепко и разошлись.
Поздней Мясковскому стало завидно. Он расспросил меня и тоже поговорил с Лядовым. Тот отвечал, что он до экзамена собирался принять и Мясковского, и меня, и только экзамен его очень возмутил.
Обещал принять и Мясковского.
А вот, говорят, соловьёвские ученики, так весь класс, четыре или пять человек, все до единого на экзамене формы провалились, среди них пожилой Алексеев, Осипов, Рукин и другие.
Свободное копирование
