Самоходки в Карпатах - 14

Но вернемся в октябрьский день 1944 года. Тогда слов: «До свидания, Ужгород!» у нас, самоходчиков, не было. Было одно слово: «Вперед!». Здесь, на берегу Ужа, мы дозаправились, сытно пообедали и, не теряя ни минуты дорогого времени, спешно завели моторы. Путь наш лежал на запад. Мост через Уж был, к сожалению, взорван, но это нас не задержало: форсировать реки мы уже научились. Тут же кто-то из наших самоходчиков разделся, пустился вплавь. На середине реки остановился, измерил глубину и, вернувшись обратно, доложил: глубина пустяковая — до пупка.

Однако Уж — река широкая. И никто не знает, везде ли одинакова ее глубина. Тем не менее самоходки, перегоняя друг дружку поспешили к реке. Некоторая заминка — все же риск есть, и вот, раздвигая воду, «поплыла» одна, другая, третья... Все пять машин моей батареи вскоре оказались на противоположном берегу. Прошло некоторое время, и весь полк, все четыре батареи, переправился через многоводную реку.

Стоило только нам выехать из города, как снова послышалась стрельба. Противник, оставив Ужгород, занял оборону и начал обстрел наступающих на него самоходчиков. Ольховенко, довольно опытный командир, быстро оценил обстановку. Идти напролом он не решился и приказал нам уйти в укрытие. Приближался вечер. На совещании командиров различных родов войск было решено продолжить наступление завтра утром, за ночь подготовиться, подтянуть отставшие войска. А оборону противника тем временем хорошенько разведать.

Ночь прошла беспокойно. Не умолкала артиллерийская пальба, то и дело взлетали осветительные ракеты. Я вышел на опушку леса. Посмотрел в сторону противника, прислушался. Оттуда доносился шум моторов, слышался скрип колес. Понять, что противник затевает, было трудно. Не вызывало сомнения лишь то, что он готовится к бою. Если не наступательному, чтобы вернуть Ужгород, то уж к отражению наших атак — наверняка. И для меня стало ясно, что день завтра будет не из легких. Все минувшие дни здесь, в Карпатах, для меня лично прошли удачно. Позади остались освобожденные нами Свалява, Мукачево, Ужгород. А тут вдруг сердце защемило. Неведомый голос шепчет: «Удачи завтра не жди; кончилось твое везение». Я, конечно, разволновался, поспешил назад, к своим батарейцам. Они, как и я, еще не спали. Сидели у своих машин, о чем-то говорили. Лейтенант Прокофьев, увидев меня, сказал довольно громко:

— Ну, рассказывай, комбат, что разведал, что узнал. Какими новостями порадуешь?

— Новости будут завтра! — ответил я сдержанно. — А сейчас, друзья, спать, спать.

— Попробуй усни, когда не знаешь, что тебя ждет утром, — хмыкнул Прокофьев. Однако в боевое отделение самоходки полез.

За всю эту ночь я и часа не спал. Закрою глаза, а мне мерещатся разрывы вражеских снарядов. И ложатся они от меня так близко, что слышен свист осколков. Я пригибаюсь, прячусь от них за самоходку. И тут вижу убитых. Лежат они на поле боя, раскинув в стороны руки.

А утром пришел за мной посыльный от Ольховенко. Никогда не унывающий Бирюков быстро поднял мне настроение. Когда мы все собрались, он шутил, смеялся. Сказал, что сегодня у нас немало будет трофеев. Четвертой батарее (это моей) достанется больше всех. Емельянов, слушая его, заметил, что подобные шутки сейчас неуместны. Но я все же избавился от своих ночных видений, забыл о них.

Ольховенко, как всегда, был с нами короток. Сказал, что все четыре батареи полка в сегодняшнем наступлении будут сопровождать пехоту. Пехотный полк уже движется на исходные. Наша задача — подавлять огневые точки противника, не допустить, чтоб он контратаковал пехоту. Действовать нужно смело, решительно.

Приказ был понятен, но получилось так, что наши батареи вышли на исходные разрозненно. Куда-то уехали Ольховенко, Бирюков с Тереховым, остались только мы с Емельяновым. Все наши десять самоходок стояли неподалеку друг от друга в небольшой низине. Здесь же артиллеристы, пехота, связь. Всюду машины, повозки. Слышится говор, крепкие русские словечки. Многих офицеров вижу впервые. В разговор с ними без надобности не вступаю. А между тем приближается час наступления. Емельянов стоит в окружении своих командиров машин. Мои тоже ни на шаг не отходят от меня. Уж кто-кто, а они знают: сейчас мы с Емельяновым получим приказ и передадим его им. А они отдадут команду: «Заводи моторы». Это будет значить: наводчик — к прицелу, заряжающий — будь готов подать в ствол снаряд.

Но тут вдруг случилось непредвиденное. Справа от нас, на расстоянии чуть более километра, по дороге на запад спешно продвигалась колонна. Тут были пушки на конной тяге, машины, пехота. Кто-то из наших командиров принял эту передвигающуюся колонну за отступающих мадьяр и приказал открыть по ним огонь. И вот полетели одна мина, другая, третья... А колонна оказалась не из трусливых, развернулась и пошла в атаку на нас. В наших рядах — смятение. Одни кинулись к своим орудиям, другие в укрытие. Кто-то уже убит, трое ранены. Чем бы это кончилось, нетрудно предсказать. К счастью, однако, и те и другие узнали своих. Атакующие вернулись на дорогу и продолжили свой путь. А у нас начался шум. Сперва смеялись над самими собой, но вскоре поняли, что смеяться-то, в сущности, не над чем. Стали ругать того, кто дал команду «Огонь!» Но и он, как сочли многие, вряд ли виноват: на войне чего только не бывает. Постепенно все успокоились, решили, что пора действовать, не ждать, когда противник проявит инициативу и разгромит нас. Я был в гуще собравшихся, и тут некий полковник (после я узнал, что это был полковник Хомич) подозвал меня к себе и, показывая рукой на село Ореховице, спросил меня:

— Видишь село?

— Вижу, — ответил я.

— Езжай и бери его. Возьмешь, я тебе орден дам. Прямо там, в селе. Понял? Ну, езжай! Всей батареей.

До села не более двух километров, местность открытая, ровная — ни бугорка, ни впадинки. Поле, видимо, недавно вспаханное. А чуть левее села, в кустах, еще вчера был противник: прямо оттуда летели в нашу сторону снаряды. Сегодня они, правда, не летят. И я решил, что до села доеду благополучно. А что там, в селе, есть ли противник и каковы его силы, я и представления не имел. Не знал этого, по-видимому, и сам полковник Хомич. Посылал меня, как говорится, на удалую, потому и орден пообещал.

Приказ полковника слышал не я один, но и все мои командиры машин. Они тут же дали команды своим экипажам. И вот батарея, разбрасывая гусеницами рыхлую землю, пошла в наступление. Впереди всех вскоре оказалась самоходка Прокофьева. Я оглянулся и, к удивлению своему, увидел, как один пехотинец, прицепившись сзади, едет вместе с нами. Решил, видимо, что за броней он вне опасности.

Два километра по вспаханному полю самоходки преодолевали с трудом: гусеницы тонули, вязли. А тут еще, заметив нас, противник открыл огонь. Все из тех же кустов. Летят и рвутся снаряды, мины. Прокофьев кричит Ивану Емцу: «Быстрее, быстрее!» Но машина еле движется.

Нервы напряжены до предела. Смерть совсем рядом. А пушки противника все плюют и плюют. Их снаряды рвутся вокруг. Мы слышим, как осколки стучат по броне. Кричим Емцу оба, и он делает все, чтоб его самоходка хоть немного прибавила скорость. Увы! На пашне не разгонишься. Иван Емец выходит из себя. Я вижу, как трясется его рука. И тут вдруг самоходку встряхнуло. Нас оглушило грохотом. Прямое попадание осколочного снаряда. Слава богу, осколочного, а не бронебойного. В боевом отделении запах гари, дым. Стоявший рядом со мной Прокофьев закрутился, присел, изменился в лице, стал белый, как мертвец. Я не сразу сообразил, что он ранен.

А до села все еще далеко, почти километр. И пока мы доползем до цели, нас могут еще не раз шарахнуть бронебойным. Да и от осколочного почешешься, если он угодит в боевое отделение. Словом, смерть витает где-то поблизости. Но, как это не раз уже бывало, в столь решающий час я вдруг обрел смелость и решительность. Приподнялся, чтобы увидеть другие мои самоходки. Все ли они целы, все ли идут за мной? Посмотрел и ахнул: две самоходки стоят, охваченные пламенем. Но точно ли это мои машины? Ведь вслед за мной идет и батарея Емельянова... Смотрю вперед. До ближайшего дома все еще далековато. А так хочется поскорей укрыться, спрятаться от огня. Опять кричим Емцу — быстрее, быстрее! И тут, на наше счастье, пашня кончилась, машина вышла на твердый грунт и мгновенно рванула вперед.

И вот мы в Ореховице. Самоходку поставили у кирпичного дома и, как по команде, попрыгали на землю. Тут я вспомнил о раненом Мише Прокофьеве. Немтенков с заряжающим вернулись в боевое отделение, помогли Мише выбраться из машины. Он настолько обессилел, что с трудом держался на ногах. Товарищи осторожно положили его на землю, рану перевязали. Через несколько минут самоходка двинулась по улицам села. А Мишу Прокофьева мы передали подоспевшим санитарам. И уже они направили его в санбат.

Пройдя село из конца в конец и чувствуя себя в относительной безопасности, мы остановились и перво-наперво осмотрели машину. Бросились в глаза следы от осколков. А вот и целая лужа крови, на задней стенке какие-то серые сгустки. Я сразу догадался, что это кровь пехотинца, решившего прокатиться на самоходке. Не спасла броня беднягу. Погиб. Грязной промасленной тряпкой вытерли борт и занялись своими делами.

Тут в село въехал с тремя уцелевшими самоходками комбат Емельянов. Его появление меня обрадовало. Выразил ему сочувствие. И вдруг вижу: на танке Т-34 в Ореховице примчался и полковник Хомич. Я доложил ему, что задание выполнил: село свободно от противника. Никакого ордена, конечно, не ждал. И он, похоже, забыл о нем. Приказал нам с Емельяновым продолжать наступление. Впереди большое село Собранцы, нужно взять его и там дождаться полковника.

Что ж, по машинам. А противник откуда-то ударил по селу. На улицах рвутся снаряды, всюду дым, гарь. Не успел я передать распоряжение своим командирам машин, как стену дома, возле которого мы стояли, проломило и нас осыпало обломками кирпичей. Оказалось, домик прошил насквозь бронебойный снаряд, который после этого ушел в землю, не разорвавшись. Никого из нас, к счастью, не покалечило кирпичными обломками. Спешно расходимся по машинам. Тем временем одна из самоходок Емельянова уже выехала на дорогу и первой рванула на запад, в сторону села Собранцы. За ней с небольшими интервалами пошли другие. Пора трогаться с места и нам.

В село только что вступила пехота. А мы снова мчимся навстречу противнику. Смотрю вперед. Передо мной большое с уклоном поле, а дальше зеленеют островки кустарника. В низине темнеет одинокое, кирпичное строение. Прямая, как стрела, шоссейная дорога ведет меня к этому строению, к этим кустам. При виде их мне делается не по себе. Уж не из этих ли кустов стреляли по нам? Оглянулся и увидел сгоревшие самоходки. И сердце сжалось. А тут еще потерялась из виду батарея Емельянова. Механика-водителя тороплю, сигналю ему: «Быстрее!». И вдруг вижу: у строения прижалась к углу самоходка из батареи Емельянова. Возле него стоит в скорби экипаж. Я решил выяснить, в чем дело. Возможно, нужна помощь. Остановил свою машину, подбегаю. Первое, что увидел, — у самой стены лежит вниз лицом самоходчик в черной куртке, какие носили мы все. Спрашиваю: «Кто?»

— Гросс, наш командир машины.

— Как? Гросс? — в тревоге произнес я.

Мне подумалось: а может, живой? Хотел повернуть его вверх лицом, но не успел и руку протянуть, как неподалеку разорвалась мина. Один из осколков угодил мне в правую ногу. Сильная боль заставила меня лечь. Ко мне бросились Немтенков и Емец. Но тут почти без интервала разорвались еще две мины. Емец закрутился на месте: видно, и его задело осколком. А меня ударило в левую руку. Ну, думаю, добьют! Боль чувствуется во всем теле, но я, к счастью, не потерял самообладания. Отчетливо сознаю, что по нам ведут прицельный огонь. И если мы пока что живы, то новая мина может уложить нас всех наповал. Набрался сил, чуть приподнялся на руках и кричу Немтенкову:

— Заводите машину и быстрее уезжаем отсюда! Быстрее!

Расторопный и сильный Немтенков поднял меня с земли и перенес в боевое отделение самоходки. Не успел я принять более удобное положение, как рядом оказался Иван Емец. Кто-то сел за рычаги и на самых высоких скоростях повел самоходку назад, в Ореховице. Однако противник и тут попытался поразить нас. Нас спасла лишь высокая скорость.

Остановились на окраине села и сразу оказались в руках у санитаров. Те осматривают меня, расстегивают ремни.

— Стойте, — говорю, — будете так дергать — все взорвемся.

На поясе гранаты. Здоровой рукой осторожно снимаю их, откладываю в сторону и только тогда позволяю себе расслабиться. Кто-то из наших штабистов подошел, заботливо осведомился о самочувствии. Спросил о судьбе других товарищей. Я сказал, что погиб лейтенант Гросс и ранен Михаил Прокофьев. «Что вы говорите!» — штабист горестно нахмурился и покачал головой.

Экипаж самоходки лейтенанта Прокофьева неожиданно распался. Самоходкой стали управлять другие люди, а прежних ждали разные судьбы. Они долго жили вместе, все четверо прошли дорогами Крыма. Не счесть, сколько верст проехали в Карпатах. И в течение двух дней расстались. Бондаренко убит. Ранен механик-водитель Емец. В полк больше не вернулся, он стал инвалидом — ему ампутировали ногу. После войны он жил в родной Деневке на Черниговщине. В 1968 году, когда отмечалось пятидесятилетие Советской армии, мы с ним встретились в городе Ужгороде, в родном полку. О, какая это была встреча! Поговорить и вспомнить нам было что. После, спустя десять лет, в ноябрьском номере журнала «Огонек» за 1978 год была небольшая моя статья о нем. В статье я рассказал о его боевом подвиге в Карпатах, его командире М. Прокофьеве. Журнал со статьей я отослал ему: надеюсь, он хранится в его семье как память. С Мишей Прокофьевым мы еще встретимся. Снова вернемся в наш 875-й полк, только будем в разных батареях. Но об этом я расскажу позже. Удачно, можно сказать, счастливо сложилась судьба нашего храброго наводчика Герасима Немтенкова. В 875-м самоходном полку он сражался до последнего дня войны. И ни разу не был ни ранен, ни контужен, хотя был участником ожесточенных битв. После войны он вернулся в родное свое Мансурово, что на Брянщине.