Телефонный разговор со Сталиным...

VI

Телефонный разговор со Сталиным и поддержка им Лепешинской в борьбе с критиками

Добрые гении пролагают железные пути, изобретают телеграфы, прорывают громадные каналы, мечтают о воздухоплавании, одним словом, делают всё, чтоб смягчить международную рознь; злые, напротив, употребляют все усилия, чтобы обострить эту рознь. Политиканство давит успехи науки и мысли и самые существенные победы последних умеет обращать исключительно в свою пользу.

Мелочи жизни. М. Е. Салтыков-Щедрин

Естественно, что на первые же публикации Лепешинской об образовании клеток из бесструктурного вещества последовала спокойная, но уничтожающая критика таких корифеев науки, как академик Н. К. Кольцов, профессор-биохимик А. Р. Кизель и других. Временно Лепешинская притихла.

Но в середине войны с фашистской Германией Ольга Борисовна преуспела в другом. Она сумела каким-то образом «протолкнуть» к Сталину свои рукописи. Сталин посмотрел их и вмешался в споры ученых, как это он уже неоднократно делал. Тем более что экспертом в биологических вопросах он считал себя давно. Еще в 1906 году он смело обсуждал проблемы развития живой природы и общества в работе «Анархизм или социализм?», не обладая, как и Лепешинская, никаким специальным образованием (Сталин учился в Тифлисской духовной (православной) семинарии, из которой его исключили 29 мая 1899 года).

Хотя некоторые историки, такие, как Лорен Грэм и Жорес Медведев, уверяли, что Сталин в этой работе привел лишь «одну единственную фразу… имеющую отношение к биологии, и эта фраза не очень значаща»⁴⁷, на самом деле, центральное место впервой части его книги, части, озаглавленной «Диалектический метод», было уделено обсуждению проблем развития живого. Он искал параллели и противоречия между эволюционным развитием и революционной борьбой, оперировал понятиями «эволюция», «движение развития природы» (?! — B.C.),  «ламаркизм» и «Дарвинизм» (равно как и «неоламаркизм» и «неодарвинизм»), «катаклизмы Кювье» и т. п. Его основной вывод, сделанный после разбора этих биологических проблем, гласил:

«Эволюция подготовляет революцию и создает для нее почву, а революция завершает эволюцию и содействует ее дальнейшей работе».

Нельзя, впрочем, не заметить, что, берясь за обсуждение проблем развития живого мира (чтобы показать этим обсуждением глубину заблуждений его более образованных коллег по партии и революционной борьбе, которых он нещадно критикует и безосновательно пытается поставить на место). Сталин отчетливо демонстрирует, что работ Дарвина, Ламарка, Кювье он и в руки не брал, что судит о них понаслышке, ибо приписывает названным авторам то, что далеко от их истинных взглядов Насколько он примитивен и вообще далек от знания биологических закономерностей, показывают, например, его высказывания относительно природы дарвинизма:

«Дарвинизм отвергает не только катаклизмы Кювье, но также и диалектически понятое развитие, включающее революцию, тогда как с точки зрения диалектического метода эволюция и революция, количественные и качественные изменения, — это две необходимые формы одного и того же движения».

О том же свидетельствует поверхностное понимание им поступательного хода эволюции, с одной стороны, и примата материи над сознанием — с другой:

«Еще не было живых существ, но уже существовала так называемая внешняя, «неживая» природа. Первое живое существо не обладало никаким сознанием, оно обладало свойством раздражимости и первыми зачатками ощущения. Затем у животных постепенно развивалась способность ощущения, медленно переходя в сознание, в соответствии с развитием строения их организма и нервной системы. Если бы обезьяна всегда ходила на четвереньках, если бы она не разогнула спины, то потомок ее — человек — не мог бы свободно пользоваться своими локтями и голосовыми связками, и, таким образом, не мог бы пользоваться речью, что в корне задержало бы развитие его сознания. Или еще: если бы обезьяна не стала на задние ноги, то потомок ее — человек — был бы вынужден всегда ходить на четвереньках, смотреть вниз и оттуда черпать свои впечатления; он не имел бы возможности смотреть вверх и вокруг себя и, следовательно, не имел бы возможности доставить своему мозгу больше впечатлений, чем их несет четвероногое животное. Все это коренным образом задержало бы развитие человеческого сознания…

Выходит, что развитию идеальной стороны, развитию сознания предшествует развитие внешних условий: сначала изменяются внешние условия, сначала изменяется материальная сторона, а затем существенно изменяется сознание, идеальная сторона» (подчеркнуто в оригинале. — В.  С.).

Гипотетичность, выражаясь мягко, основных положений, высказываемых Сталиным в качестве абсолютно справедливых, и совершенно ясная специалистам, проходит мимо его сознания. Он манипулирует терминами и строит логические схемы событий исходя из твердой убежденности, будто и на самом деле все обстояло именно так и только так. Столь же нездоровым апломбом объясняется, что Сталин и позже возводил в абсолют любые из своих незрелых допущений. С таким же багажом знаний подошел Сталин и к рассмотрению работы Лепешинской. Вспоминая о помощи, пришедшей от Сталина, Лепешинская, как мы помним, писала:

«В самый разгар войны, целиком поглощенный решением важнейших государственных вопросов, Иосиф Виссарионович нашел время познакомиться с моими работами еще в рукописи и поговорить со мной о них».

Уже после смерти Сталина Лепешинская добавила некоторые детали относительно ее беседы с вождем:

«Весной 1943 года, в самый разгар войны, Иосиф Виссарионович Сталин нашел время познакомиться с моими работами еще в рукописи и по телефону сообщить мне о своем положительном отношении к моим работам. Слова эти поддержали во мне уверенность, что я стою на правильном пути».

В условиях любого демократического государства устный благоприятный отзыв сколь угодно высокого лица из администрации страны не смог бы переломить определенно отрицательного заключения авторитетных ученых в сфере науки. Но Лепешинская отлично понимала, где она живет и какова цена даже одного слова Сталина. Обходя все установленные правила, теперь уже бесстрашно пренебрегая нормами научной этики, а лишь спекулируя на факте поддержки ее Сталиным (она писала: «Внимание товарища Сталина… влило в меня неиссякаемую энергию и бесстрашие в борьбе с идеалистами всех мастей, со всеми трудностями и препятствиями, которые они ставили на пути моей научной работы»), Лепешинская сумела в 1945 году издать книгу «Происхождение клеток из живого вещества и роль живого вещества». Этот пухлый том вышел в самом солидном научном издательстве — Издательстве Академии наук СССР. Предисловие к книге согласился подписать Лысенко (текст его совместно подготовили сама Лепешинская и И. Е. Глущенко — личное сообщение последнего автору книги в 1982 году ). Никаких новых результатов и описания более совершенных экспериментов в книге представлено не было. Лепешинская собрала свои старые статьи, не раз становившиеся объектом нелицеприятной и суровой критики, никоим образом замечания не учла, а издала в том же виде, как было раньше. Это не помешало тем не менее Лысенко подписаться под следующими словами:

«Многолетняя успешная экспериментальная работа Ольги Борисовны Лепешинской представляет большой вклад в теоретические основы нашей советской биологии… И можно быть уверенным, что научно-практическая значимость работы О. Б. Лепешинской будет с годами только возрастать».

Изданная спешным образом книга была тут же представлена в Комитет по Сталинским премиям на соискание самой высокой в стране научной награды.

Параллельно с этой книгой Лепешинской удалось в другом издательстве, Медгизе, напечатать еще одну книгу — «Оболочки животных клеток и их биологическое значение».

При поверхностном ознакомлении с обеими книгами они могли показаться вполне солидными научными трудами. Например, в книге об оболочках клеток была вводная глава «Исторические данные по вопросу об оболочках животных клеток», глава II — «Значение проблемы оболочек»… глава VIII — «Химическая природа оболочек животных клеток», глава IX — «Физическая природа оболочек животных клеток» и т. д., вплоть до XXI главы — «Выводы» и списка литературы. Из «Предисловия» читатель узнавал о солидных намерениях автора. Оказывается, книга эта — плод многолетних исследований, обобщение экспериментов, вытекающих из пионерской ТЕОРИИ автора, и, естественно, читатель ждал, как того требуют строгие каноны науки, систематического описания целей и задач исследования, применявшихся методик, полученных результатов. Но стоило заглянуть в книгу, почитать перемежающиеся ссылки на Энгельса и каких-то допотопных авторов (то ли ученых, то ли популяризаторов науки?), смешанных в кучу, как чувство почтения испарялось и становилось ясно, насколько этот труд отличается от допустимых в науке.

Сквозь витиеватые наслоения фраз и категоричные выпады в адрес «идеалистов всех мастей» выплывала вообще странная вещь: возрождая в середине XX века представление о наличии у животных клеток массивных оболочек, Ольга Борисовна, оказывается. хорошо знала, что уже к середине XIX века наука от этого представления отказалась как от неверного. Но Лепешинская решила твердо установленные истины во внимание не принимать.

Чтобы не показаться голословным в отношении непонимания Лепешинской, как надо доказывать неверность тех или иных научных положений, я приведу здесь лишь один пример. Он же хорошо иллюстрирует стиль ее публикаций. В главе III книги об оболочках животных клеток она писала:

«На мой метод окраски… я напала до известной степени случайно. Я присутствовала на докладе т. Мошковского, когда он говорил о новом методе окраски крови, который может почти полностью заменить дорогую заграничную окраску Гимза… Мошковский указывал, что вокруг клеток часто оставалась голубая каемка, портящая весь эффект окраски. «Если бы не эта каемка, — говорил Мошковский, — то краска полностью могла бы заменить краску Гимза». Анализируя этот процесс окраски, я пришла к выводу, что лиловый цвет эритроцитов получается после окраски потому, что тут имеется смесь красок двух цветов — синего и красного, которые вместе и должны давать лиловую окраску[1]. То обстоятельство, что после таннина эритроциты становятся красными, я объяснила тем, что таннин, очевидно, удаляет то, что было окрашено синим цветом, а это могло быть только нечто, лежащее на поверхности, т. е. оболочки. Таннин, очевидно, сорвал их и освободил тело эритроцита, окрашенное эозином в красный цвет, а узенькая голубая каемка, которая так огорчала т. Мошковского, является не чем иным, как остатком оболочки эритроцита… На другой же день я приступила к опытам и сразу же получила картину частичного разрыва оболочек с вытеканием протоплазмы, т. е. полное подтверждение моих предположений (табл. 1, рис. I)».

Читаешь такое и не перестаешь удивляться, как легко стать ученым! В одно мгновенье изложенное заносчивым тоном и не доказанное положение объявлено единственно возможной научной истиной, а добытые учеными факты, без всякого на то основания, отброшены как ошибочные. Оказывается, бедный Мошковский ничего не понял, а ведь как все просто. Нужно только ДОПУСТИТЬ, что: (а) красный и голубой цвета смешались; (б) «таннин, очевидно, удаляет то, что было окрашено синим цветом» и (в) удаляться может только «нечто, лежащее на поверхности». А что же еще может «ЛЕЖАТЬ» на поверхности, как не оболочка клеток. Вот и все ОТКРЫТИЕ: ее-то, оболочку, таннин и удалил!

Но где же доказательства? Ведь с конца прошлого века известно, что таннин ничего не срывает, а, напротив, — укрепляет, откуда и название (от французского

tanner — дубить кожу), что таннин — это «смесь фенольных соединений, обладающих способностью образовывать прочные связи с белками и некоторыми другими природными полимерами (целлюлоза, пектиновые вещества)». Не знать свойств таннина, равно как и того, какие краски что образуют, Лепешинская вроде бы не могла. Попросту не имела на то права, раз назвалась ученой.

Она старалась быть похожей на ученых, как известно, любящих ссылаться на доказательства. Поэтому она привела примеры своих экспериментальных доказательств — упомянула рисунок 1 и таблицу 1. Посмотрим, что же за данные включила она в таблицу 1 своей работы? А, оказывается, никаких¹ Вместо таблицы на странице книги, озаглавленной «Табл. I». размещено несколько несовершенных карандашных рисунков клеток. Ничего доказать эти сделанные от руки рисунки не могли. Точно такие же примитивные эскизы были представлены и на рис. I. Таким образом, ни таблица первая, ни рисунок первый ничего не выясняли, а, напротив, — затемняли, и незачем было на них ссылаться в подкрепление своих рассуждений. Точно такими же были и все другие таблицы и рисунки в толстой книге. Воистину — легко стать ученым!

И все-таки, несмотря на постоянные упоминания Лепешинской о том, что ее поддерживает лично товарищ Сталин, на заявления о наличии настоящих оболочек у клеток животных ученые с ней не согласились. Аналогично отнеслись они и к книге о происхождении клеток из «живого» вещества. Стоило начать обсуждение ее кандидатуры на получение за эту книгу Сталинской премии, как посыпались аргументированные возражения многих специалистов. При голосовании выяснилось, что за присуждение премии высказался только один член комитета. Им был Т. Д. Лысенко.

Неудача не обескуражила Ольгу Борисовну. Она не стала переделывать заново эксперименты, чтобы убедить всех новыми, более прочными данными, искать новые аргументы и доказательства в свою защиту, а, обозлившись, зачастила в Центральный Комитет партии, стала искать любые лазейки для давления на несогласных с нею. Она решила, что, используя политические обвинения, навешивая политические ярлыки на противостоящих ей ученых и одновременно настаивая на своей непреклонной верности марксизму-ленинизму и партии большевиков, своего добьется.

Однако группе самых уважаемых специалистов в области клеточной теории, в основном ведущих научных сотрудников ленинградских академических институтов и Ленинградского университета, удалось добиться публикации 7 июня 1948 года обрашения к ученым в газете «Медицинский работник». В числе подписавших письмо были академик Н. Хлопин, члены-корреспонденты АН и АМН СССР В. Догель, Д. Насонов, П. Светлов, профессор В. Александров и другие. Характеристика, данная ими книге О. Б. Лепешинской, была уничтожающей:

«…автор весьма слабо знаком с биологией вообще и с особенностями изучаемых ею объектов в частности… Выдавая совершенно изжитые и потому в научном отношении реакционные взгляды за передовые, революционные, Лепешинская вводит в заблуждение широкого читателя и дезориентирует молодежь… Ненаучная книга Лепешинской — досадное пятно в советской биологической литературе».

Такая оценка, да еще высказанная со страниц советской газеты, к тому же исходящая от группы авторитетов, привела «новаторшу» к крупным неприятностям. Ольга Борисовна на время потеряла работу — была вынуждена выйти на пенсию (женщина она была сильно немолодая — ей шел уже 77-й год), и только через несколько месяцев, в начале 1949 года, она была неожиданно для всех зачислена в штат Института экспериментальной биологии Министерства здравоохранения СССР, где еще недавно директором был А. Г. Гурвич, тот самый Гурвич, которого в 1926 году Лепешинская «разоблачила» и которого призывала «посадить под колпак».

До 1948 года этот институт был ведущим научным учреждением страны в своей области, имел высокую репутацию и по стилю работы даже отдаленно не напоминал Тимирязевский институт изучения и пропаганды естественнонаучных основ диалектики, в котором Лепешинская в 1929 году начала свой путь в науке. К 1949 году подмоченная научная репутация старой большевички Лепешинской слишком хорошо была известна в среде отечественных биологов, и попасть в такой первоклассный научный коллектив, да еще на лидирующую роль заведующей лаборатории, ей по конкурсу не удалось бы ни за что.

Но на сентябрьской 1948 года сессии Академии медицинских наук СССР, на которой вслед за разгромом биологии на Августовской сессии ВАСХНИЛ того же года, пришел черед гонений на медицинские научные и учебные учреждения (см. главу VIII). На сессии было принято решение уволить с работы Гурвича.

Начался поиск человека из «своих», коим можно было заместить «виталиста и мракобеса» Гурвича. Так появился новый директор Института экспериментальной биологии — Жуков-Вережников[2]. Между собой генетики звали его «любовно» Жуковым-Навозниковым.

Как выбор пал на этого человека, догадаться нетрудно. Параметры, по которым шел отбор, вовсе не включали наличия первоклассных научных работ, прочного авторитета в научной среде в своей стране и за рубежом. Это было время, когда доселе неизвестные в научной среде люди в одночасье всплывали благодаря другим качествам, оценивавшимся одновременно в партийных кабинетах и в кабинетах нуворишей, близких к людям типа Лысенко.

Жуков-Вережников проявил недюжинные способности во взаимодействии с начальством, и в особенности с людьми из лысенковского клана. Бывший выпускник одного из лучших российских высших учебных заведений — Московского государственного университета имени М. В. Ломоносова, он долгое время работал на периферии, но затем сумел-таки зацепиться в Москве и сразу быстро продвинулся по административной линии, одновременно был удостоен высоких научных званий, пользуясь которыми, стал продвигаться выше и выше. Первоначально его «провинциальность» ему заметно помогала, многие из китов, командовавших советской медициной (такие, как В. Д. Тимаков, Н. Н. Блохин и другие), стали близко с ним взаимодействовать (дочь одного из них поделилась со мной в 1962 году рассказом о том, как ее отец с первого взгляда влюбился в этого энергичного человека и помог ему быстро перебраться из провинции в столицу и сразу занять высокое начальственное кресло).

Однако особые человеческие качества таких выдвиженцев проявлялись быстро: в короткий срок в среде как отечественных биологов, так и особенно ученых-медиков новый начальник успел приобрести недобрую славу поверхностного, авантюрного и крикливого человека, притом недобросовестного в науке специалиста. Последовавшие за высоким назначением поступки вконец испортили его репутацию в научной и педагогической среде, но нисколько не повлияли на последующее продвижение по службе. То, за что других людей мгновенно бы и без сожаления выставили на позор (или, хуже того, отправили бы в края, куда «Макар телят не гонял»), Жукову-Вережникову сходило с рук. Казалось, чем более нелепыми были выходки и поступки таких выдвиженцев, тем легче в целом все сходило им с рук. Непотопляемость таких людей, сильных одним — преданностью так называемым идеалам и спаянностью духом с власть предержащими, стала знамением времени.

Вот он-то и решил заполучить в свой институт столь «ценного кадра», как Ольга Борисовна Лепешинская.