«Все мои ученики — либо проходимцы, либо дураки!» - 1

II

«Все мои ученики — либо проходимцы, либо дураки!»

Слова эти принадлежат Лысенко. Не случайно я вспомнил его фразу, сказанную во время одного из наших с ним разговоров в 1956–1957 годах. Мы беседовали в небольшом кабинете академика на первом этаже селекционного корпуса Московской сельскохозяйственной академии имени К. А. Тимирязева, после его очередной лекции для студентов двух небольших групп селекционеров агрономического факультета. Я учился на плодоовощном факультете, заинтересовался генетикой и начал доставать, не без труда, старые учебники по классической (а не лысенковской) генетике, в годы моей учебы запрещенные и изъятые из библиотек, а потом подумал, что надо знать и позицию ее противников— и стал посещать лекции Лысенко, в общем, из любопытства.

Лысенко, как я быстро узнал, заметил чужака сразу и навел справки: кто такой, откуда, чего шатается там, где его не ждали. Всего в двух группах селекционеров-зерновиков было человек двадцать, они слушали лысенковские лекции уже на старшем курсе. Иначе говоря, это были студенты, отобранные «поштучно», проверенные, вполне свои, и потому с ними Лысенко был всегда предельно откровенен и не изменил своему правилу, заметив чужака. Да, впрочем, и чего ему было стесняться студента, хотя бы и не верящего в его теории, что было ему доподлинно известно, и отчего он всегда на меня косился, но никогда не задавал мне никаких вопросов. Остальных слушателей из его группы он постоянно допекал вопросами: а правильно ли и дословно ли они запомнили ЕГО формулировки? а что и когда ОН написал по такому-то вопросу? Формулировки надо было знать наизусть и отвечать без запинки. В противном случае академик гневался и покрикивал с хрипотцой в голосе.

После завершающей курс и наиболее шумной лекции, когда из уст Лысенко летели злобные выкрики о «морганистах и всех прочих», стоящих поперек дороги им, «ортодоксальным мичуринцам», как он себя тогда рекомендовал, я набрался храбрости, подошел к Трофиму Денисовичу и с невинным видом спросил:

— Правильно ли я понял, что Вы считаете наследственность свойством, а морганисты и все прочие, как Вы их называете, считают, что есть особые структуры, несущие наследственные записи?

Лысенко повернулся ко мне (до этого он стоял как-то боком), побуравил меня своими маленькими глазками и коротка отрубил:

Правильно!

— Но ведь Вы только что говорили, что свойство нельзя оторвать от тела? — продолжал я.

— Конечно, — согласился Лысенко.

— Так, раз свойство нельзя оторвать от тела, то, может быть, вы, мичуриниы, и генетики-морганисты говорите об одном и том же, только вы называете наследственность свойством, а генетики называют ее телом?

— Ах, вот оно что, — прохрипел академик своим особым надтреснутым голосом, и, схватив меня костлявой и сильной рукой повыше локтя, буквально поволок с третьего этажа, где была лекционная аудитория, на первый этаж, где располагался его кабинетик.

Так начались наши с ним беседы, первая из которых продолжалась часов четыре или пять.

Прежде всего Лысенко сообщил мне, что Велла Давидовна Файнброн, его секретарь по кафедре, давно ему доложила, что я — морганист, что якшаюсь с Н. П. Дубининым и В. В. Сахаровым, и потому, прежде чем о чем бы то ни было говорить, я должен ответить ему, верю ли я в вегетативную гибридизацию

— Но это не вопрос веры, — возразил я, — возможность осуществления вегетативной гибридизации давным-давно доказаны

Этим ответом я его очень порадовал и даже удивил. Однако мои последующие слова, что еще в первой четверти XX века немецкий биолог Винклер[1] наблюдал слияние ядер вегетативных клеток, не менее сильно раздосадовали

— Опять ядра, — взорвался он.

— А как же иначе, — заметил я. — Если стоять на материалистических позициях, то нельзя допускать мысли, что такое сложное свойство жизни, как передача наследственных задатков от родителей потомкам, возможна без структурированности материальных факторов, обеспечивающих такую передачу.

Затем я начал рассказывать ему о новых успехах биохимической генетики. Дело было в 1956 году, и я знал об открытом не так давно строении молекул ДНК и смог рассказать об этом Лысенко[2]. Я поведал ему об этой модели ДНК, предложенной Дж. Уотсоном и Ф. Криком, о гипотезе матричного синтеза белков и других новинках. Я спросил его сначала, знает ли он что-либо о ней, на что он ответил отрицательно. Да и потому, как он слушал мой рассказ и как он смотрел на рисунки, которыми я пытался по ходу дела иллюстрировать рассказ, было видно, что он впервые об этих вещах слышит. Говорить с ним было непросто: он прерывал меня, яростно спорил, в начале беседы часто кричал. В тех случаях, когда я был не согласен, я также повышал голос, стараясь заставить его слушать не только себя, но и меня. Со стороны это, наверное, выглядело чудно — известнейший академик и зеленый студентик, криками отстаивающие свои взгляды.

Но, странно, чем дольше я выдерживал его напор, тем мягче и даже благостнее становился Лысенко. Он уже дослушивал мои фразы до конца, а не перебивал с первых слов, а иногда, прерывая, говорил

— Простите, тут я не согласен.

Повторю: дискутировать с ним было нелегко. У него была своя, я бы назвал ее извращенной, логика. К тому же он прекрасно помнил свои высказывания, целые абзацы из своих работ, и, когда я пытался что-то оспорить, ссылаясь на прочитанные мною его работы, он с гневом восклицал:

— Да где это я такое говорил? — и дословно повторял свои фразы. Фразы эти, нередко витиеватые и кудрявые, означали именно то, о чем я ему твердил, однако он обвинял меня в том, что, смещая нюансы в его выражениях, я нарочито извращал смысл, не забывая, впрочем, неизменно добавлять при этом:

— Это вы не сами придумали. Это вас ваши учителя-морганисты подучили, а я такого никогда не утверждал и утверждать не собираюсь.

Но он буквально замирал, когда я рассказывал что-либо для него неизвестное, когда я ссылался на данные только еще зарождающейся молекулярной генетики. И искал, быстро и радостно искал аргументы против этих нововведений, чтобы только отмести их, только бы не поверить в новое, противоречащее привычному строю его мыслей. Впрочем, когда в первый раз он услышал от меня, как устроена молекула ДНК, как она обеспечивает преемственность наследственных записей и их передачу от клетки к клетки в ряду поколений, он надолго задумался и молчал, опустив голову. Затем, подняв ее, внимательно на меня посмотрел, удерживая взгляд несколько секунд и не отводя его от меня, и промолвил:

— Нет, это не имеет смысла. Это не биология. Это химия!