В бухте Нагаева после отъезда партий остался лишь небольшой отряд хозяйственников и рабочих. Из-за трудности передвижения на вьючных лошадях вынуждены были также задержаться до установления зимнего пути Антонина Путнинг со своей химической лабораторией и с грузом взрывчатых материалов подрывник Николай Клоков с женой Лизой. Все трое были из Среднеканской партии. Небольшую часть взрывчатых материалов захватил с собой начальник Среднеканской партии Иван Николаевич Едовин, поскольку он мог самостоятельно производить взрывные работы.
Главной задачей всех оставшихся в бухте Нагаева была подготовка грузов для отправки на оленьих нартах зимним путем на основную базу экспедиции — устье Оротукана и на Среднекан. Следовало рассортировать все грузы, соблюдая очередность их отправки, надежно и компактно упаковать, замаркировать. Ведь все было рассчитано до минимума, и малейшую потерю восполнить потом было бы просто невозможно.
Необходимо было также продолжить заключение договоров с местным населением о зимней перевозке грузов на оленях. С этой целью несколько раз мы со Степаном Дураковым выезжали верхом в окрестные поселки — Олу, Гадлю, Сопкачан и в ближайшие летние стойбища оленеводов. Во время нашего отъезда всеми делами занимался Горанский, со всей ответственностью и щепетильностью относившийся к своим обязанностям.
Обычно в осеннюю пору на побережье Охотского моря погода неустойчивая. Надвигающиеся с моря туманы плотной пеленой покрывают берега на несколько километров в глубь материка, а порой и до горных цепей. Временами сочится нудная морось, переходящая в дождь. Но случаются годы, когда в этот период устойчиво держатся солнечные дни. Вот и в тот 1930 год долго стояла чудесная пора сухой ранней осени, которая благоприятствовала подготовке грузов на базе и нашим поездкам.
Между поездками к местным жителям я совершал короткие исследовательские маршруты верхом. Однажды заместитель заведующего культбазой Николай Владимирович Тупицын предложил мне на катере отправиться к устью реки Армань. Мы с женой и рабочим Александром Игуменовым решили высадиться на острове Недоразумения, который привлек мое внимание еще летом 1928 года. Но тогда попасть на него мне не удалось.
Название этому острову дано Гидрографической экспедицией Бориса Владимировича Давыдова в 1913 году. Остров сначала был принят за часть суши. Только когда члены экспедиции подошли вплотную, чтобы заснять кромку берега и произвести замер глубины моря, оказалось, что суша отделена от берега небольшим проливом.
Нам предстояло пробыть на острове два дня до возвращения катера. За это время мы успели его обойти, осмотрели обнажения коренных пород, собрали образцы, намыли шлихи из наносов. Признаков золотоносности мы здесь не обнаружили. Но нас неожиданно поразило несходство с материком флоры — отсутствие лиственницы, заросли каменной березы, пышное разнотравье в пониженной части острова. Особенно привлекательными казались крупные ромашки. Солнечные и безветренные дни дали возможность излазить многие уголки острова и заснять их. Мы с трудом взбирались по скалистым кручам на обрывистой стороне острова, выбирая там образцы пород. На относительно плоской вершине, покрытой скудной травянистой растительностью, мы впервые близко увидели буревестника и его гнездо. На выдающемся в море каменистом выступе наблюдали колонию длинношеих черных урил — морских гагар. В небольшом заливчике между островом и недалеким берегом было полное затишье, и сюда прилетали покормиться на отмелях водорослями и планктоном стаи уток. Бегая по бережку, посвистывали кулички. Порой приплывали тюлени и, вылезая на валунистые выступы, грелись на солнце.
Поздним вечером второго дня, покинув этот крохотный, но очень интересный кусочек суши, окруженный суровым морем, мы вернулись в бухту Нагаева.
Такие короткие поездки были для меня некоторой разрядкой и хотя бы ненадолго возвращали к геологическим исследованиям. Потом снова приходилось погружаться в повседневную административно-хозяйственную работу и ожидание известий от партий. — Но конюхи с лошадьми задерживались, а они-то и должны были при-1 везти первые сведения.
Порой после нелегкого рабочего дня мы приходили-к морю полюбоваться необычайно красочным угасанием северного дня, таинством прихода ночи. С самого детства я любил провожать закаты у себя на родине, в-Среднем Поволжье. Они притягивали своей загадочностью, как притягивает пламя костра. Любовь наблюдать закаты сохранилась во мне и в последующие годы, жива она и до сих пор. И — сейчас невольно приходят на память, возможно, несовершенные, но дорогие моему сердцу строчки стихов, написанных в то время моей женой.
…Но случалось, когда меж ветвями
Осыпался осенний наряд,
Одинокий пружинил плечами,
Провожая багряный закат…
Лишь с наступлением темноты и прохлады шли мы с женой в приютивший нас домик Культбазы. Под ногами, легонько похрустывал гравий, сзади глухо шуршала о песок приливная волна, набегая на берег, всплескивала, натыкаясь на редкие валуны, и шипела, отступая в море: Впереди виднелись освещенные изнутри свечами палатки, из которых доносился говор, смех и песни.
Из одной слышался громкий баритон Горанского — он и после работы оставался деятельным.
Нередко в нашу комнату заходил «на огонек» Александр Михайлович Пачколин. За чаем мы вели беседы о делах экспедиции, вместе радовались успехам и огорчались неудачами. Постепенно у нас складывались с ним. взаимно-доброжелательные, деловые отношения.
А. М. Пачколин прибыл в бухту Нагаева в должности заведующего факторией АКО (Акционерного Камчатского общества) незадолго до приезда нашей экспедиции. Вместе с ним приехала и его семья — жена и два. очень славных мальчика, унаследовавших красоту от обоих родителей. Жили они в соседнем доме Культ-базы, занимая отдельную трехкомнатную квартиру. Вскоре после приезда Александр Михайлович был избран секретарем объединенной партийной организации (Культбазы, АКО, конторы Союззолота). Он имел юридическое образование, до приезда в Нагаево занимал должность прокурора во Владивостоке. Был эрудированным, интересным собеседником, располагал к себе собранностью, большой выдержкой, скромностью и вежливым обращением с окружающими. Он быстро улавливал суть затрагиваемых вопросов, делал конкретные выводы и принимал энергичные решения.
Пачколина особенно заботили условия жизни коренного населения — эвенов, якутов, камчадалов и других. Мы поражались их приспособленности к суровой природе Севера, непритязательности в быту. Удивляла нас живучесть их суеверий, дикость некоторых обычаев. Но в то же время восхищали их честность и гостеприимство. Мне не однажды пришлось убедиться в этом за время. работы в Алданской и Первой Колымской экспедициях…
Как-то летом 1927 года недалеко от наших палаток в долине притока Алдана — Большого Нимныра поставили два чума семьи эвенков. Вечером мы с рабочим зашли в чум с намерением купить оленьего мяса. Посреди чума ярко горел костер, дым струился в отверстие, оставленное в самом верху конусообразной крыши. Около очага на ветках, устилавших пол, сидели четверо мужчин эвенков и одна женщина с грудным ребенком на руках. Над очагом висел котел с варившимся мясом, а сбоку на углях стоял объемистый бронзовый чайник. Поздоровавшись с присутствующими, мы присели на свободное место и предложили хозяевам папиросы. Все эвенки, включая и хозяйку, степенно закурили. Зная их традицию не начинать сразу делового разговора, я спросил по-якутски (эвенского языка я тогда не знал):
— Как живете, товарищи?
Старший из них довольно сносно ответил по-русски:.
— Ничего живем. Охота хорошая. Промыслили лося. Рассказывай, кто ты, зачем приехал, чего промышляешь?
Я попытался как можно проще, доходчивее объяснить, что мы экспедиция — это слово они знали, — приехали из Ленинграда, исследуем землю, ищем уголь, красивые камни, а также железо, золото. Составляем карту. Они закивали головами в знак того, что поняли, и почмокали губами.
Хозяйка отложила в сторону ребенка, поднялась, поставила перед нами столик на очень низеньких ножках, на котором удобно есть, сидя на полу, и положила на его середину куски мяса из котла. Все эвенки быстро взяли по большому куску парящего мяса и начали есть. Ели они своеобразно: захватывали край куска ртом и ловким движением ножа снизу (от подбородка) вверх отрезали его и, почти не прожевывая, торопливо проглатывали. Мы были поражены их сноровкой. Ни один из них не задевал ножом ни губ, ни кончика носа. Ели мясо без соли и хлеба. Опасаясь за целость губ и носа, мы не рискнули следовать их примеру и начали есть, отрезая кусочки мяса на столе. Это вызвало добродушные улыбки и короткие реплики эвенков. Очевидно, для них был непривычен такой способ еды.
В это время рабочий поспешно вынул полбутылки разведенного спирта из кармана, попросил кружку и, налив немного, протянул мне. Я отказался. Он передал кружку и бутылку старшему эвенку и, показывая знаками, предложил ему разлить всем.
Старший долил в кружку, выпил и, глядя на бутылку и соизмеряя, чтобы хватило всем, стал наливать небольшими порциями и передавать кружку по кругу. Все неотрывно следили за бутылкой и за очередным пьющим. На долю женщины — ей протянули последней — осталась меньшая порция, но и ее она всю не выпила, остаток осторожно, что-то тихо приговаривая, вылила в костер.
— Хозяину чума дала, чтобы не сердился, не делал нам плохо, — объяснил старик, видя, с каким недоумением и интересом наблюдали мы эту сцену.
Я обратил внимание на замшевые чехлы, висевшие недалеко от входа.
— Что в них? — спросил я.
— Иконы. Давно дал поп, — пояснил старик, — Учил молиться. Велел: пусть всегда висят в чуме. Потом больше не приезжал. Мы положили их в мешки из ровдуги, боимся попортить, когда кочуем.
Между тем мясо было съедено. Тут же все достали из карманов трубки и, набив табаком, закурили. Один из. молодых эвенков затяжно закашлялся.
— Грудь больной, кровь выходит. Совсем больной, — пояснил мне старик.
— Наверное, туберкулез? — спросил я.
Старик согласно закивал головой.
Мне вспомнился рассказ доктора на заседании нашей студенческой Сибирской секции, которого мы пригласили после его поездки по Восточной Сибири с комиссией медицинского обследования народностей Севера. Он тогда сообщил, что в некоторых районах севера Восточной Сибири высокий процент заболеваемости населения туберкулезом. Это объясняется заражением от тесного общения, плохо, а то и вовсе немытой посудой, поголовным курением — от детей до стариков, включая и женщин. При этом они курят иногда из одной трубки, пуская ее по кругу…
Вспомнился мне и наш конюх-переводчик в Первой Колымской экспедиции якут Михаил Седалищев. Он прибыл к нам с группой рабочих из Алданского приискового района. Михаил никогда не мылся в устраиваемые нами банные дни.
— Ополоснешься, сменишь белье — сам поймешь, как хорошо чистому. Будто помолодеешь на несколько лет, — уговаривали его рабочие.
— Сох, нет. Шипко жарко. Не могу. Так хорошо, учу-гей, — отнекивался Михаил, чередуя русские и якутские слова.
Его далеко не каждодневное умывание ограничивалось лишь смачиванием середины лица и глаз. Он и не купался никогда в реке или озере, даже в самые жаркие дни, потому что совсем не умел плавать. — Как же ваши рыбаки не боятся плавать по реке или даже в море? Ведь если лодка перевернется, то они утонут, раз не умеют плавать? — задал я ему как-то вопрос.
— Утонут, — спокойно ответил Михаил. — Значит, так
хочет хозяин моря или реки.
Зато я также знал, что местные жители очень честные, совсем не знают воровства. У них нет ни замков, ни запоров даже в якутских хижинах, где их можно встроить. Когда хозяева хижин уходят или же уезжают на некоторое время, они просто снаружи подпирают дверь палкой, чтобы было видно, что их нет дома. А их лабазы вообще невозможно запереть. И хранящиеся там продукты и даже ценные вещи — оружие, меховая зимняя одежда, некоторый запас патронов, продовольствия — они защищают лишь от медведя или росомахи.
Лабаз почти у всех местных жителей строится одинаково. На трех столбах примерно трехметровой высоты, расположенных острым треугольником, крепится прочный настил из жердей. От столбов-опор настил выступает- настолько далеко, что медведь, поднявшись по столбу, на может достать лапой края настила и влезть на него. А сверху все имущество накрыто только лиственничной корой от дождя и птиц…
Я был также свидетелем случая, который очень ярко характеризует необыкновенную честность коренных обитателей края.
При перевозке грузов Первой экспедиции из Олы на Среднекан в конце зимы 1928 или в начале 1929 года у одного оленевода истощились олени, и он вынужден был оставить груз в тайге. Чтобы не подмок груз при начавшемся таянии снега, он сложил его на настил из накатанных бревен и прикрыл сверху корой и дощечками, снятыми с нарты. Несколько позднее мимо проезжал другой оленевод-охотник и, не имея продовольствия, решил взять немного муки. Перед тем как уехать, он затесал дерево, сделал расщеп и вставил в него щепу в виде стрелки-указателя.
Вскоре началось интенсивное таяние, образовались проталины, и я, начав обследование окрестностей нашей базы, натолкнулся на этот груз. Не зная, кому он принадлежит, но, увидев затесы и щепы-стрелки (а их было несколько в указанном направлении), я прошел, придерживаясь этих знаков, километра два-три, но, не обнаружив кочевья, вернулся и продолжал прерванный маршрут. По возвращении на базу я рассказал об оставленном грузе Билибину и заведующему Среднеканской конторой Союззолота Оглобину. Но тот и другой пожали плечами, тоже не зная, чей это груз.
Спустя некоторое время к нам в барак вошел эвен и после традиционного чаепития спросил, почему мы не пришли к нему в чум по оставленным им знакам. Он ждал нас, чтобы рассчитаться, и вот теперь приехал сам. Но так как муки у него нет, сказал эвен, то он привез нам оленье мясо и рыбу…
— Удивительно честные люди! — не удержалась от восхищения Мария Яковлевна, все это время внимательно слушавшая, — и между тем сколько еще слепой веры во что-то таинственное, сверхъестественное, какая безропотная покорность перед судьбой.
— Да, и какую огромную работу предстоит нам выполнить, чтобы в корне изменить бедственное положение коренных жителей, оставленное в наследство царизмом. Нам нужно спешить обучить их грамоте, приобщить к культуре, наладить снабжение, чтобы эти народности не на словах, а на деле убедились, что только Советская власть может спасти их от вымирания, — горячо и убежденно говорил Пачколин.
…Вспоминаются вечера, когда в наших беседах принимали участие Дмитрий Николаевич Казанли и Николай Владимирович Тупицын — сотрудник Культбазы, наш сосед по квартире. Оба были искушены в литературе и истории, тем более что Николай Владимирович был лингвистом, получил высшее образование в Иркутском институте внешних отношений. Позже он увлекся геологией и много лет посвятил исследованию и поискам полезных ископаемых на Северо-Востоке. Дмитрий Николаевич был увлечен в то время произведениями Ильи Эренбурга, особенно ему нравились «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников», и он часто цитировал отрывки из этой книги. Или читал стихотворения любимого им поэта Владимира Маяковского. А то заразительно хохотал, читая отрывки из «Двенадцати стульев» Ильфа и Петрова.
Александр Михайлович и Мария Яковлевна также любили и знали как классическую, так и современную литературу.
Уже в те годы восхищали меня в моей жене пытливость ее ума, страстная увлеченность, ее способность искренне радоваться благородству и честности людей, непримиримость к неблаговидным поступкам. Именно в этом заключалась для меня истинная человеческая красота, и я радовался, что она присуща моей жене. Это узнавание друг друга в ту пору стало залогом нашей большой дружбы на всю жизнь.
Свободные вечера я также много занимался чтением научной литературы по геологии, геоморфологии, физической географии, пополняя знания, полученные в институте…
Надвигалась глубокая осень. Все чаще набегали порывистые ветры, штормило море. Все зримей становился конец нашей подготовительной работы, и тем тягостнее было ожидание в бухте.
В один из таких сереньких предштормовых дней в бухту неожиданно прибыл комендант острова Завьялова (Ольского) Карл Оскарович Озолин, с которым мы познакомились в 1928 году: вместе плыли на пароходе из Владивостока — мы в Олу, Озолин с женой на остров Завьялова, чтобы организовать там питомник голубых песцов. Это был среднего роста, довольно крепкого сложения латыш, с крупными, слегка расплывшимися чертами лица, с пышной белокурой шевелюрой. На пароходе он казался вначале малообщительным, всецело озабоченным состоянием своей молоденькой жены, хрупкой белокурой женщины с очень бледным из-за совершенно непереносимой ею качки лицом. Только однажды она вышла в кают-компанию к завтраку, с трудом что-то проглотила и торопливо ушла в каюту. Больше она до конца путешествия почти не выходила оттуда.
— Трудновато ей будет выдержать здесь три года, — произнес кто-то сочувственно.
Сам Озолин, как оказалось, спасался от качки стаканом разведенного спирта и обильной закуской. С раскрасневшимся лицом и поблескивающими глазами, сосредоточенный, уверенно шагал он по палубе, время от времени заглядывая в каюту проведать жену.
На пароходе мы разговорились с ним, и он поведал о своей довольно трудной судьбе. Юношей Озолин был сослан за политические убеждения в Якутск. Там ссыльные революционеры, многие из которых были образованными, эрудированными людьми, организовали кружок и поочередно знакомили каждый со своей областью знаний всех остальных. Для Озолина, как он сам выражался, это был своеобразный университет, в котором он пополнил свое образование. После Октябрьской революции он работал в составе Иркутской губчека, но через год-полтора вынужден был уйти из-за сильной привычки к алкоголю. Чтобы как-то избавиться от постоянной тяги к спиртному, отвлечься и отдохнуть, он поселился с молодым охотником в его охотничьей избушке в тайге, далеко от города и его соблазнов. Молодая девушка, младшая сестра охотника, раз в месяц привозила им продовольствие, обстирывала обоих, готовила обед. Карл старался прививать ей знания, обучал ее грамоте. Через некоторое время они поняли, что симпатизируют друг другу, а через год они поженились. Карл вернулся в город, где поступил на работу, а в 1928 году заключил договор на организацию на острове Завьялова питомника голубых песцов.
И вот через два года мы снова встретились с ним в бухте Нагаева. Встреча была радостной, но Озолин торопился по делам и твердо пообещал зайти к нам несколько позднее. Когда Озолин снова зашел, он присел к столу и с таинственным видом вынул из кармана небольшой пакетик, осторожно и медленно развернул его.
— Как вы думаете, что это такое? — заговорщицки спросил он меня, пододвигая пакетик.
Посмотрев внимательно, я сразу узнал мелкие самородочки и пластиночки серебристого золота. Озолин, как бы сомневаясь в моем определении, настойчиво попросил проверить и к вечеру сообщить ему точный результат.
Хотя у меня не было никакого сомнения в том, что в пакетике низкопробное золото с примесью серебра, для того чтобы убедить Озолина, я слегка промыл половину его в слабом растворе азотной кислоты, и самородки засверкали червонным блеском.
Вечером Озолин зашел к нам вместе с Пачколивым. Прямо с порога Карл Оскарович спросил:
— Ну как, проанализировали?
— Вот смотрите!
— А что вы сделали с ними, и почему другие не блестят? — заинтересовались оба.
— Промыл в слабом растворе азотной кислоты только половину пробы. Кислота растворила с поверхности серебро и тем повысила пробность-золота.
— Здорово! — вырвалось у Озолина.
И сначала Озолин, а за ним и Пачколин обратились с просьбой, чтобы я отправился на остров на катере Озолина и проверил, не золотоносны ли там речки.
— А где вы нашли это золото? — спросил я Озолина.
— В японском домике, что стоит в долине одной из речек острова. Вероятно, японцы оставили его в спешке, когда уплывали с острова на своём кавасаки, опасаясь, что проходивший катер пограничников обнаружит их. А золото, возможно, они намыли в русле этой речки.
При упоминании о японцах у меня возникло предположение, не с охотских ли приисков привезли они это серебристое золото. В свое время я знакомился с описанием золота на охотских приисках, знал вкратце их историю и то, что до установления Советской власти там хищничали японцы.
Но Озолин, а за ним и Пачколин стали убеждать меня, что необходимо поехать на остров и обследовать там речки на золотоносность. Мне и самому хотелось произвести такую проверку, и я без возражений согласился.
— Вот и отлично, — обрадовался Озолин. — Завтра в три часа я зайду за вами.
— А мне можно с вами? — робко спросила моя жена.
— Безусловно, — улыбнулся Карл Оскарович. — И я и особенно моя жена будем очень рады. Ведь кроме нас на острове живут только две семьи алеутов, приехавших вместе с нами. Их женщины совсем не знают русского языка, и ей, бедняжке, не с кем обмолвиться словом. Вот для нее будет приятный сюрприз!
И, уходя, снова весело напомнил:
— Так к трем будьте готовы!
За ночь погода значительно ухудшилась. Резко усилился западный ветер. Небо заволокло рваными облаками, за ними от горизонта наползала стена темных туч. Закрадывалось сомнение, сможем ли мы при такой погоде выйти в море на утлом суденышке. Но все же с нетерпением ждали прихода Озолина. Однако ни в три часа, ни много позже он не появился. Тем временем ветер все крепчал. По бухте уже катились большие волны с завихренными белыми гребнями. К вечеру, досадуя на задержку, все еще одетые по-походному, мы вышли на берег. Порывы ветра достигли ураганной силы. Не веря, что Озолин решится выйти в море так поздно и в такой шторм, мы остались посмотреть на взбунтовавшуюся стихию. Даже в бухте море глухо шумело. Пенящиеся волны далеко набегали на берег. Тучи закрывали все небо и плыли на нас сплошным пологом. Кроме нас на берег вышли еще несколько жителей, привлеченные штормом.
Надвигался вечер, когда появился Озолин, сопровождаемый доктором Лупандиным. Оба были изрядно навеселе. Озолин, шагая довольно твердо за мотористом, нес какие-то тюки с грузом. Доктор подошел к нам и стал уговаривать, чтобы мы не соглашались плыть с Озолиным в такую погоду.
— Отговорите Озолина, он меня не слушается, — убеждал нас доктор. — Вы подвергаетесь большой опасности! Ведь ветер достигает ураганной силы.
— Кавасаки небольшое, почти плоскодонное суденышко, — поддержал его Пачколин, подошедший вслед за доктором. — Его может залить и даже опрокинуть волной.
Тут подошел Озолин и, оттеснив нас несколько от Пачколина и Лупандина, заговорил приглушенно:
— Вы думаете, я не знаю, что они вам наговаривают, — и почти дословно повторил. — Ветер достиг ураганной силы. В такой шторм на ночь глядя нельзя выходить в море. Вы подвергаете себя большому риску и опасности. Не соглашайтесь и отговорите Озолина, он сейчас в сильном опьянении, ему и море по колено.
Заметив мое изумление, он продолжал уже решительно и резко:
— Чудаки! Они не знают моря! Хотя Лупандин и ведет метеорологические наблюдения, он многого не учитывает. Вы знаете, какой сейчас ветер по направлению?
— Юго-западный.
— Вот именно. А к юго-западу от бухты вдается в море гористый Мотыклейский мыс. Вы должны знать это!
… Я утвердительно кивнул головой. — Горы этого мыса вместе с гористыми островами Спафарьева заслоняют от юго-западных ветров Тауйскую губу и мешают разыгрываться в ней большой волне. Наш кавасаки свободно преодолеет такие волны. И, знайте, никакая опасность нам не угрожает. Ну, покачает немного, но, насколько я помню, вы с женой хорошо переносили качку на пароходе.
С восхищением я слушал его горячую тираду, невольно отмечая, как все в ней верно и логично, что даже заставляет усомниться в сильном опьянении Озолина.
— Так едем?
И я твердо ответил согласием. Мария Яковлевна тоже согласно кивнула головой, хотя, как потом мне призналась, у нее был панический страх перед водой.
Моторист включил двигатель, оттолкнулся шестом, и катер устремился к выходу из бухты.
Свободное копирование
