Томительные дни в тесной каюте, скрашиваемые прогулками по узкой раскачивающейся палубе и… созерцанием однообразного пейзажа — серое Охотское, море под таким же серым низким небом, — подошли к концу. Утром 19 июня 1930 года пароход «Нанси Моллер» приблизился к западному побережью Тауйской губы. Погода с утра начала заметно улучшаться, обещая хороший день. Висевшая над морем серая пелена поднялась, кое-где сквозь нее чуть просвечивала голубизна. Ветер ослабел, но все еще было прохладно.
Все сотрудники экспедиции собрались у палубного ограждения, как только показались берега. С напряженным интересом всматривались мы в их неясные очертания.
Но пароход, словно обессилев, движется чрезвычайно медленно. Выдвинутый далеко в море гористый полуостров Хмитевского, заслоняющий Мотыклейский залив, и расположенный напротив него остров Спафарьева совсем не приближаются. И мы снова, то поодиночке, то группками, уходим в каюты, в твиндек — межпалубное помещение, где размещалась часть пассажиров. Однако и там усидеть не удавалось.
Постепенно прояснились голубые силуэты острова Завьялова (Ольского) и полуострова Кони. Наконец в одну из очередных вылазок на палубу я узнал вход в бухту Нагаева по острову Недоразумения слева и по кекуру у мыса полуострова Старицкого — справа. Минуя последний, пароход направился в левую часть бухты, к замыкающему ее пониженному берегу, ориентируясь по еще сохранившимся мореходным знакам, установленным гидрографической экспедицией Давыдова 1912–1914 годов.
Словно сердясь на наше вторжение, бухта встречала вас неприветливо. Вновь портилась погода. Рябивший воду хотя и несильный, но порывистый ветерок пронизывал насквозь одежду. Становилось все прохладнее, сумрачней от наплывающих грязно-серых клочковатых туч. Мои спутники, поеживаясь и сутулясь, посерьезнели, нахмурились, приутихли. Уже не вспыхивали обычные подшучивания и смех. С какой-то растерянностью» оглядывали они берега. Черные, казавшиеся мокрыми склоны их с еще оголенным лесом выглядели суровыми, придавали бухте в эту пору запоздавшей весны; унылый вид. В довершение ко всему неожиданно пошел небольшой редкий снег. Даже у меня, бывавшего в этих местах, несколько померкло настроение.
Вокруг послышались пессимистические возгласы рабочих: «В какие места заехали мы, братцы? Тут, может, и лета не бывает? Почитай, вторая половина июня идет, а здесь еще зима». Геологи молчали. А пароход тем временем очень медленно, будто с опаской входил в бухту.
Снежок как начался, так же внезапно прекратился. Уже хорошо просматривался берег с выросшим небольшим поселочком Культбазы.
Летом 1928 года на этом месте стояло только два высоких треугольника (мореходные знаки), сколоченных из горбыля. Они-еще сохранились, и пароход, ориентируясь на них, шел в этом направлении к берегу. За несколько месяцев после того, как мы, участники Первой экспедиции, покинули поздней осенью 1929 года бухту Нагаева, здесь изменилось очень немногое. Несколько шире стала площадь вырубленного от склона перешейка лиственничного мелколесья и кедрового стланика, да прибавилось два-три новых здания в поселке. Вот и все перемены. В остальном бухта сохранила свой изначальный девственный вид.
Вскоре послышалась команда с капитанского мостика, тут же заскрежетали цепи, раздались громкие всплески от погрузившихся якорей. Морское путешествие окончилось. Но пришлось еще долго ждать, когда спустят на воду катер и баржи.
Мы с группой геологов продолжали стоять на палубе, рассматривая с ее высоты берега, полоску пляжа, где суетились несколько человек, стараясь столкнуть большую лодку в море. Немного поодаль от них терпеливо стояло несколько жителей поселка в ожидании высадки прибывших. Ведь приход парохода в то время был большим событием. А «Нанси Моллер» прибыл первым в наступившей навигации. Им хотелось увидеть людей, услышать вести с Большой земли, или, как тогда говорили, с материка. Всю зиму они были оторваны от большого мира. Не было почты, радио.
Геологи и некоторые рабочие стали обращаться ко мне с разными вопросами. Рабочие-конюхи, сопровождавшие наших лошадей, интересовались, где они будут выпасать их. Я рассказал им о широкой долине реки Магаданки, впадающей в соседнюю бухту Гертнера, обильной травами, а во время нереста — рыбой.
— А далече ли до туда и есть ли там какие жители? — спросил один из рабочих, Степан Пантелеймонович Кривуля — высокий, худощавый, голубоглазый, с пышным русым чубом. Прибыл сюда Кривуля с Алданских приисков. Он не был искушенным старателем и поехал скорее из-за любознательности, чтобы посмотреть на новые места, о богатствах которых начала распространяться молва.
— До места выпаса около пяти километров, — начал я пояснять. — По всей долине нет никаких поселков и стоянок местных жителей, за исключением двух чумов у устья реки. В них живут семьи рыбаков-эвенов, приезжающих сюда на большой лодке откуда-то со стороны Олы на время иереста кеты и горбуши. Они ловят рыбу в Магаданке и в реке Дукче, которая, как и Магаданка, впадает тоже в бухту Гертнера, только в противоположном левом углу ее. До ближайших же поселков примерно около сорока километров. К востоку— Ола, к западу — Армань.
— Интересно, почему же здесь никто не поселился? Есть рыба, наверное, и дичи много? — полюбопытствовал Горанский.
— Эвенам здесь негде выпасать оленей — поблизости нет ягеля. Недостаточно также выпасов для лошадей и коров. Да и рыбы было бы маловато для поселка: речки Магаданка и Дукча небольшие. К тому же долина Магаданки заболочена. Обе долины замкнуты в горах, не имеют больших ровных и сухих площадок, на которых предпочитают строить поселки якуты, камчадалы и русские. По-видимому, все это вместе взятое не привлекло людей для поселения.
— А коней придется с кострами караулить, — вступил в разговор Игнатьев. Как участник Первой экспедиции, он чувствовал себя среди новичков бывалым таежником. — Здесь во время нереста медведи любят порыбачить. В прошлую экспедицию они всю ночь кружили вокруг нас. Мы с эвеном жгли непрерывно костер и несколько раз стреляли вверх из ружья, отпугивая их. Олени не отходили далеко, жались к костру. И все же на рассвете, когда нас сморил сон, одного оленя медведь задрал.
— Ну ясное дело. Самих трясло от страха, поди, жались тоже к костру. Вот медведь и задрал олешка, — с улыбкой на румяном лице подначил молодой рабочий Александр Игуменов.
Светловолосый, голубоглазый, никогда не унывающий Александр часто в часы досуга привлекал к себе внимание рабочих, и они нередко смеялись его прибауткам и шуткам. Он говорил, что у него нет отца, что он сын кухарки и поэтому его отчество Аныч, по имени матери — Анны. В нем порой больше чувствовался горожанин, чем таежник, вероятно, сказалось то, что проходил он военную службу в Иркутске.
Так как выгрузка еще не начиналась, мы продолжали осматривать берега и делиться своими впечатлениями.
— Видите незанятую площадку с редкими низкорослыми лиственницами, немного возвышающуюся над пляжем? — показал я несколько правее и ниже поселка Культбазы. — Там мы и устроим наш палаточный городок.
— Там и временный склад удобно будет поставить, — поддержал меня Анатолий Александрович Горанский. — Близко подносить груз с берега, и приливная волна не достанет.
— Сразу видно ретивого завхоза. Нет, чтобы подумать, где скорее поставить кухню, сварганить жратву и угостить нас отменным обедом и чаркой по случаю благополучного прибытия, — не замедлил пошутить Каузов.
— В самом деле, заморились ведь без хорошей еды за дорогу, — немного заикаясь, включился Бертин.
— Да что Горанскому до нас, он может и еще неделю жить впроголодь. У него для этого хватит жирового запаса. Вон какие телеса, — поддержал тут же и Морозов.
Они с Каузовым всю поездку беззлобно подтрунивали над могучей фигурой Анатолия Александровича, над его незнанием экспедиционных условий и его наивной верой во всякие небылицы про Колыму.
— Ну, опять взялись зубоскалить. Уж у Каузова-то, наверное, не меньше моего жирового запаса, и здоровьем его бог не обидел. Вон какой гладкий да румяный, любая девица позавидует, — беззлобно отшучивался Горанский.
Он уже освоился со своей должностью, привык к подобному балагурству, и всерьез оно его не задевало. Тем более что он обладал большим жизненным опытом, знанием людей и завидной выдержкой.
Прислушиваясь к словесным перепалкам, рабочие придвинулись ближе и каждую реплику встречали дружным взрывом веселого смеха. «Вот и наступил перелом в настроении людей, кончилось их мрачноватое состояние», — с удовольствием отметил я.
Геологи уже с чисто профессиональной заинтересованностью продолжали осматривать склоны берегов. Оголенные, относительно редкие деревья не мешали рассматривать обнажения, выделяющиеся на гребнях среди осыпей, скалистые выходы коренных пород и другое.
— Посмотрите туда, — обратил я их внимание на наиболее высокую куполообразную гору в конце полуострова Старицкого, за Марчеканской долиной. — Это массив гранодиорита. Видите, под ее вершиной во впадинке сохранился пласт снега? У вершины над снегом чуть заметный отсюда обрывчик. Возможно, это остаток древней террасы. В 1928 году у его подножия мы находили почти окатанную гальку, правда редкую среди осыпи щебенки.
И дав им рассмотреть в бинокль, я продолжал:
— Ниже по склону долины Марчекана и далее по гребню Старицкого почти до его конца выделяются скалистые останцы — свидетели эрозии. Вполне возможно, что это древние кекуры.
— А что такое кекуры? — заинтересованно спросила Фаина Рабинович.
— Это скалы из твердых пород на морских берегах или близ них в море. Чаще конической или пирамидальной формы. В море их обрабатывают с боков волны во время шторма и больших приливов, потому у их основания образуется своеобразный пьедестал, иногда перекрытый сверху валунами, галькой. Наиболее крупный и лучше сохранившийся из кекуров находится ближе к мысу полуострова. Издали он напоминает корону, вот почему члены гидрографической экспедиции дали ему название «Каменный венец». Все кекуры расположены почти на одной высоте' над уровнем моря, на более высоких горах отсутствуют. Видите, на противоположном, более высоком склоне их нет?
— Но почему именно кекуры? Ведь подобную форму скалы могли получить в результате эрозии и на суше, вдали от морского побережья? — заметил Дима Вознесенский.
— Безусловно, но косвенные признаки морского происхождения хотя бы какой-то части из них являются достаточно убедительными. Например, висячие долины на одинаковой с ними высоте на полуострове Кони без следов ледниковых отложений. Следовательно, долины этих речек оказались относительно быстро поднятыми вместе с поднятием массива полуострова. Широкая и протяженная равнина расположена примерно на той же высоте от восточного берега Тауйской губы до долины реки Ямы. Вполне возможно, что здесь был морской пролив. Никаких характерных признаков речного или ледникового происхождения в ее пределах не обнаружено. Наконец, обширная, почти плоская, со слабым наклоном равнина очень похожа на пологое дно шельфа и ограничена обрывистыми берегами моря, долиной реки Олы и нагорьем, отделяющим ее от долины реки Дукчи. Возможно, что скалистый останец на ее поверхности, названный Дмитрием Казанли «Сахарной головкой», тоже древний морской островок. Определяя там астропункт, Казанли нашел морские раковины. Впрочем, возможно, что они занесены туда позднее чайками.
Наиболее убедительным доводом в пользу морского происхождения этого рельефа, — продолжал я, видя повышенный интерес окружающих, — служит осадочная толща, слагающая современный перешеек между бухтами Нагаева и Гертнера и долинами Магаданки и Дукчи. Более полный естественный разрез осадочной толщи можно проследить в береговом обрыве, вон там, правее поселка, от середины берега до долины речки Марчекан.
— А разве не могут слои со слабоотсортированным материалом близ Марчекана быть все же ледниковыми отложениями? — спросила Рабинович.
Еще перед отъездом на Колыму в 1928 году я тщательно проштудировал довольно обширную литературу по геоморфологии и физической географии. Внимательно изучал особенности морских и ледниковых отложений, их отличительные признаки. Продолжал заниматься этими вопросами и зимой 1929 года на Среднекане. Изучал морские отложения в натуре при исследовании побережья Тауйской губы, бухты Нагаева, Гертнера летом 1928 года, а ледниковые отложения в долине реки Талой — летом 1929 года и потому уверенно заключил:
— Я склоняюсь в пользу отложений внутри спокойного пролива или глубоко врезанного в материк залива.
— Но почему? — продолжал интересоваться Новиков.
— Конечно, мои доводы требуют проверки детальными исследованиями. Но они зиждятся еще и на том, что нигде в пределах бухты Нагаева и Гертнера, как и на побережье Тауйской губы, не было обнаружено типичных и достоверных ледниковых отложений: ни ледниковых цирков, ни конечных и боковых морен, ни «бараньих лбов», ни шрамов и борозд. С очень ярко выраженными и разнообразными свидетельствами оледенения мы встретились севернее, только за Охотскo-Колымским водоразделом — в долине реки Талой. Тот район мог бы служить хорошим полигоном для практики. Здесь же, в береговом обрыве близ долины Марчекана, где обнажен участок нижней части осадочной толщи вперемешку с неокатанными каменными глыбами и хорошо окатанными крупными и средними валунами и песком, — не обнаружено ни одного валуна с бороздами и шрамами, характерными для ледниковых отложений. Отложения у Марчекана подобны типичным морским осадкам в зоне прибоев и скалистых берегов.
Мои слушатели молчали: то ли их удовлетворило объяснение, то ли они раздумывали в сомнении.
— Мне представляется, что сначала уровень моря был значительно выше, — продолжал я, вдохновленный вниманием. — Затем происходило его поэтапное опускание или поднятие земной коры. Лучшим уровнем наиболее высокого стояния прошлого моря, по-моему, и являются вершины гребней с кекурами, как и высота шельфоподобных равнин. Кстати, и на левой стороне Марчеканской долины равнина со слабым наклоном и скалистым останцем на ее поверхности — тоже, возможно, склон шельфа. Ведь похоже? — спросил я, когда все повернулись туда.
— Какое-то внешнее сходство, конечно, есть, — почти одновременно отозвались Вознесенский и Новиков.
— По измерениям Гидрографической экспедиции высота гребней с кекурами около четырехсот двадцати пяти — четырехсот пятидесяти футов. Или, переведя в метры, около 130–140 метров. И если мои предположения близки к действительности, тогда раньше море покрывало большую по сравнению с современной площадь побережья. В этом случае полуостров Старицкого был в то время скалистым островом, и вокруг него накапливались отложения прибойных зон — валунов, галечников, глыб, смешанных иногда с песками. А в защищенном от штормов, относительно глубоком желобе пролива отлагались сначала донные тонкие осадки — илы, глины, которые по мере его обмеления сменялись преимущественно песками. При дальнейшем отступании моря Нагаево-Магаданский и Дукчинский проливы обмелели, обнажился и остров Старицкого, превратившись в часть материка — полуостров. С двух сторон от него сохранились современные бухты Нагаева, Гертнера и Скрытая. Вот такова, мне думается, схема истории образования современного рельефа, составленная на основании исследований летом 1928 года…
Тут мы обратили внимание, что приготовления к разгрузке почти закончились. Уже спустили на воду баржи, начали открывать трюмы, а от берега отошла лодка. Все сразу заволновались, заспешили. Наконец началась разгрузка. Участники экспедиции со всем снаряжением и лошадьми без каких-либо происшествий были выгружены с парохода на берег.
Весь день до предела был занят размещением, устройством, перетаскиванием с берега наскоро выгруженного имущества в безопасное от приливов место, его сортировкой, укрытием. Настроение у всех участников было приподнятое. Работали на редкость дружно, энергично. Особенно много хлопот было в этот день у нашего завхоза Горанского. Он организовал кухню, столовую, выделил поварих, подсобных рабочих, снабдил всем необходимым конюхов и отправил в долину Магаданки для отдыха и откормки лошадей. Провожал их туда по моей просьбе Степан Степанович Дураков, который встретил нас в бухте Нагаева.
За день на берегу вырос небольшой палаточный городок, где разместился весь состав экспедиции, за исключением рабочих, ушедших с лошадьми, да нескольких сотрудников, которые поселились в помещениях Культбазы. Большая брезентовая палатка стала /временным складом. Общая столовая была организована под тентом. Рядом, под меньшим тентом, соорудили кухню.
Не обошлось и без некоторых казусов.
— Валентин Александрович! — обратился ко мне с очень озабоченным видом Горанский. — Как же нам организовать доставку воды для обеда? Ни телеги, ни бочки у нас нет, а ходить пешком с ведрами за два километра далеко, да и долго.
— Почему за два километра? — недоуменно спросил я. — Вон в той ложбинке, около домика ветеринарного пункта, есть колодец, из которого все берут воду.
— Это совсем другое дело! — воскликнул Леонид Александрович. — А то меня совсем напугали.
Оказалось, что посланного им за водой рабочего кто-то из- жителей направил на Марчекан. И он так долго не возвращался, что повариха забеспокоилась, успеет ли приготовить обед вовремя.
— А вообще, Леонид Александрович, одного колодца мало, — сказал я Горанскому. — Воду из него мы вычерпаем быстро, а накапливаться в нем она будет медленно. Потому, возможно, придется воду брать из родничков, что сочатся из берегового обрыва. Ими мы пользовались в 1928 году.
Позднее мы действительно осмотрели выход прослойки песка над слегка наклонным пластом глины, через который в нескольких местах сильно сочилась вода. И мы решили сделать углубления в глине, а может быть, и желобки, чтобы в них накапливалась вода.
— А можно ли ее пить, слой-то темный? — усомнился Горанский.
Я наполнил горсть и выпил. Вода была холодной, вкусной, лишь слегка имела привкус железа.
— Темно-коричневый цвет придают песку, вероятно, древние остатки водорослей. А вода, как видите, прозрачная.
После того как мы произвели расчистку слоя и сделали углубления, этой водой стали пользоваться и все жители поселка.
К/концу дня я успел зайти к секретарю объединенной парторганизации Александру Михайловичу Пачколину, чтобы проинформировать его об экспедиции, а также посетил администрацию и врача Культбазы, с которыми познакомился еще осенью 1929 года при возвращении Первой Колымской экспедиции в Ленинград.
Только поздно вечером были закончены самые неотложные дела. Чувствовалось общее утомление. На берегу наступила относительная тишина. Даже за ужином не было обычного оживления. После ужина скоро и вовсе все угомонились, разбрелись по местам в полупрозрачные бязевые и парусиновые палатки. Только несколько молодых рабочих под предводительством Каузова и Морозова отправились осматривать поселок и знакомиться с его жителями.
Проходя мимо палаток, я с удовлетворением отметил, что поработали все хорошо, успели сделать за день все необходимое. Я зашел к Горанскому: нужно было подвести итоги сделанному, обсудить дела и планы на завтра. Разошлись мы только за полночь…
Свободное копирование
