Через неделю началась Первая Империалистическая война. Во всех домах полились слезы, шла мобилизация. На фронт отправили молодого мужа, молодуха плакала, везде, куда ни пойдет, - слезы. После Карса я и мама должны были поехать в Александрополь, чтобы и там мама обшивала невесту, но мы приехали туда и тоже кругом слезы: жениха забрали на фронт. В каждом доме - траур. Поэтому через несколько дней мы уехали домой, в Тифлис. Дома нас ждала неприятность. Дедушка по отцу спешил к зятю, чтобы узнать о начале войны подробно, и, когда сходил с трамвая, упал и разбил ногу, а теперь лежит в больнице. Перелом бедра был высоко, так что оперировать в этом возрасте и ампутировать ногу было нельзя. Поэтому он все время лежал и на костылях, и с трудом и болью добирался до туалета в конце большого балкона. Трамвай тогда принадлежал бельгийской кампании, поэтому суд присудил 5 тыс. рублей дедушке за увечье, так как по вине вожатого он лишился ноги (а он был шорником, не мог больше работать). Тяжба долго тянулась, но все деньги получили и почти все они пошли на выплату долга отца за его "коммерцию", тетя избавилась от упреков мужа, мама освободилась от внесения процентов за долг. Так, ценой увечья дедушки, мы избавились от ежемесячных слез тети, когда она приходила получать проценты.
Война много бед принесла. Жизнь стала очень тяжелой. Для нашей большой семьи особенно. Мать моя работала очень много. Наша семья поселилась на Черкесовской улице, недалеко от начальной остановки в Михайловку (трамвай N 11). Впервые наша квартира была хорошей. Три комнаты, большой балкон со двора, на втором этаже парадный ход, на улицу - еще один балкон. Четыре окна на улицу из большой комнаты, которую называли залом. В этой комнате мама принимала заказчиц, там же работала. В середине комнаты стоял большой стол для раскроя. В одном углу диван, два кресла и круглый стол с газетами и журналами - это для заказчиц, которые ожидали приема заказа или примерки. В другом углу стояло большое зеркало за ширмой, где мама делала примерку, а под окном стояла швейная ножная машина фабрики "Зингер". Когда заказов было много, мама приглашала на помощь свою бывшую ученицу. С раннего утра до позднего вечера мама работала. Хозяйством занималась моя неутомимая бабушка. Она на базар и за покупками не ходила, да и не умела. Зато, дома делала все и воспитывала нас она. Помню, отца заставляла помогать по дому, когда отец изъявил недовольство, что это поручение - не мужское дело. Она говорила, что "если мужчина не может своим заработком обеспечить семью и жена вынуждена зарабатывать на прокорм, значит нужно выполнять самому женскую работу и не считаться". И отец подчинился. Помогал купать детей, гладить, убирать, чистил картошку, резал капусту, ходил за хлебом, водой, все время что-то делал. Я его не помню отдыхающим. В нашей семье бездельников не было, бабушка всем давала работу и особенно мне, как старшей из детей. Никто не следил за моей учебой, наоборот, когда я сидела с книгой долго, бабушка часто сердилась и говорила: "Негодница, нарочно с книгой сидишь, чтобы за водой не ходить (или не подметать)". А иногда приказывала встать и выполнить ее поручение. И все же я ухитрялась все школьные задания выполнять, не было случая, чтобы я пошла в школу с невыполненными уроками. Бабушка гордилась, что в школе учителя меня хвалят, но не понимала, что она сама мешает мне лучше учиться.
В конце 1916 года царское правительство объявило мобилизацию тех, кто имел (не помню, желтый или синий военный билет) освобождение от воинской повинности. Отец мой имел освобождение как единственный сын и по здоровью, но был призван, и поскольку никогда не проходил воинскую службу, здоровьем был слаб, то был послан не то поваром, не то в рабочий отряд как плотник. Дома стало грустно - слезы бабушки, вздохи дедушки не прекращались, да и материально стало тяжелей: теперь мама стала единственной кормилицей семьи. Бабушке стало трудно справляться с домашними делами без моего отца. Нам, детям, приходилось больше помогать по дому. Почти прикованный к постели дедушка стал ворчливый, бабушка часто плакала. У мамы была уже большая беременность, когда отца забрали в солдаты, и вскоре родилась девочка. Прибавление в семье никого не радовало. Бедная бабушка и по ночам не спала. Люлька была возле нее, чтобы мама не вставала ночью: бабушка сама ребенка ставила возле лежащей матери, подносила ее грудь и держала, пока ребенок насосется. Я сквозь сон слышала, как она говорила: "Маня, осторожно, ребенок грудь сосет". Так и накормит ребенка маминой грудью и заберет, перепеленает, укачает. Она сознавала, что маме надо отдохнуть, выспаться, чтобы работать. Моей младшей сестренке Евгении было месяца четыре. Бабушка и мама пошли на похороны какого-то родственника. Дома остались все дети и дедушка. Уже было темно и холодно на дворе, глубокая осень. Вдруг в наши двери сильно постучали. Дедушка крикнул, чтобы я спросила "кто?", а потом открыла. Я стала спрашивать, никто не ответил. Дед сказал, что это наверное сын дворника шалит и чтобы я не открывала дверь. Немного погодя, пришли мама и бабушка и дочь нашей родственницы, которая была у нас. Девочка просилась в туалет и мне поручили ее сопровождать. Я вышла на балкон со двора, сделала пару шагов за дверь, как под ногами что-то мягкое запищало. В испуге я закричала, выскочила бабушка, посветила, под ногами лежал маленький ребенок в чистых лохмотьях, занесли в комнату. Все переполошились, а дедушка спокойно говорит: "Разверните, нет ли записки".
Записка нашлась. "Земной поклон Вам, Мария Мартыновна, Вы очень добрая, я знаю. Мы родили одновременно, наши мужья ушли в солдаты тоже в одно время, но мой уже погиб, пришло извещение. Моему мальчику 4 месяца, он не крещенный. Умоляю, возьмите его в Вашу добрую семью. Знаю, Вам трудно, Вы одна кормилица, но у Вас есть специальность, а я прачка, у меня еще четверо детей дома. Я болею, молока в грудях нет. Ради Бога, спасите крошку. За Ваше милосердие Бог Вас вознаградит. Не судите меня, Вы меня не знаете, а я о вас все разузнала, вы бедны, но добры. Дай Бог Вам здоровья" Вот примерно так было написано. На наш шум зашли соседки. Все начали говорить, что нужно в милицию сообщить (это было в апреле 1917 года, и полиция уже называлась милицией). Дедушка сердито приказал: "Вот, бабы безмозглые, что у милиции в грудях есть молоко? Ребенок от голода разрывается, не слышите? А ну-ка Маня корми дитя, а утром будет видно".
Все притихли. Мы готовились пить чай из самовара. Бабушка вылила оттуда горячую воду, искупала и перепеленала ребенка. Мама села и накормила его. Утром опять пришли соседи и советовали сдать ребенка в милицию, сказали, что пойдут в свидетели, что его подкинули. Маме стало жалко и она заплакала, а дедушка сказал: "Никуда не относи, мальчик, пусть растет, считай что не четверо, а пятеро детей у тебя". А бабушка добавила: "Может, на его счастье Бог сохранит Арташеса, и он вернется домой".
Так у нас получилась двойня, но наш братик Рубен, как мы его назвали, был белобрысый, голубоглазый, истощенный малыш, и очень отличался от нас. Кто его видел, говорили: "Это русский мальчик, не ваш". Но мы его считали родным. Мама и бабушка его выхаживали лучше, чем своего.
