Вернусь к своему первому приезду в интернат, когда я вошёл первый раз в свой пятый класс. Он был небольшой, и, казалось, всю комнату занимал огромный старик, художник Виктор Степанович Подгурский. Подгурский был глуховат (носил слуховой аппарат в ушах) и потому очень громко внушал нам: «У людей бывают суббота и воскресенье, когда они отдыхают от своей работы и пожинают плоды своего труда. Но у художника нет дней отдыха, у него вечный, беспрестанный труд, а плоды труда сомнительны. Помни, это большой риск - стать художником». А мы стремглав мчались из класса, не дослушав его, к бутербродам, которые приносили из столовой на большой перемене.
И Фаина Михайловна Перова говорила, что у художника обычно сложный и трагичный путь, редко когда путь бывает лёгким и простым. Наверное, поэтому меня привлекал такой же путь Ван Гога, все письма которого к брату Тео я тогда переписал от руки. Как-то дал их почитать однокласснице Арслана, альтистке Светлане Гайсиной, и получил обратно в сохранности спустя 30! лет в Нукусе, куда она приезжала с симфоническим оркестром.
Слова Виктора Степановича и Фаины Михайловны напомнили высказывание и В.А. Фаворского, гениального графика и искусствоведа, о том, что художником быть легко до сорока лет, дальше – очень сложно. В этом есть глубокая правда. Я тоже оставил живопись в сорок лет. Кончился кураж творчества. Последнее, что я писал, были натюрморты с овощами или с хлебами в ту тяжкую нукусскую осень 94-го года, когда я бегал в поисках заработка, чтобы отправить его детям в Ташкент.
Я видел как-то в музее искусств Узбекистана, в его мраморном вестибюле, гуаши Подгурского с видами старых китайских храмов и прекрасные акварели с подцветкой белилами, с очень точными и тонкими оттенками в тенях. Подгурский после войны вернулся из Шанхая, где была русская эмигрантская колония, с женой-англичанкой (она совсем не говорила по-русски) и с взрослым сыном (он тоже стал художником.) Подгурский преподавал и в художественном училище Бенькова.
За стенами этого училища мы жили в интернате как на уютном островке, где были знакомы каждая тропинка, куст сирени, стена, дерево. Когда шли ночные тёплые проливные дожди, бегали нагишом под дождём. Потом плескались в фонтане с прохладной водой. По-детски дружили, влюблялись, ссорились, мирились.
После Подгурского, вплоть до старших классов, нам преподавал милейший человек и настоящий педагог, художник Владимир Иванович Бойко. А в старших классах нас «захватили» художники-корифеи – Бурмакин, Талдыкин, Плаксин и другие. С большим увлечением мы предавались их урокам и так, что я по субботам и воскресеньям забирался через форточку в закрытые рисовальные классы и ночами работал над натюрмортами, стараясь в акварели добиться точности в передаче блестящей поверхности кумгана и роскоши цвета драпировки. Такое напряжение сказалось тем, что однажды под утро со мной случился приступ мистического ужаса. Мне показалось, что я повис вниз головой, ноги у меня загибаются куда-то за голову, на меня надвигается чудовищная тяжесть, которую я не в силах перенести. Я разбудил одноклассника Рамиля и попросил разрешения лечь под его тёплое одеяло согреться, меня бил озноб. И до интерната, ещё в нукусской школе, у меня были несколько раз приступы такого же помешательства. Вдруг начинало казаться, что мне грозит ужасная опасность, но если я скручу себя в спираль, то этой опасности можно избежать. Я просил друзей прижать мои ступни к полу и старался скрутиться вокруг себя. Скрутиться не получалось, но попытки помогали.
Классом старше учился Валера У., детдомовский мальчик. Мы вставали в 5 часов утра, бегали «качаться» на турнике. После интерната, когда он учился в институте, он женился на старшей дочери художника М., который был учеником А. Волкова (хотя Савицкий отрицал это ученичество.) Позднее я узнал, что Валера погиб. Потерял несколько тысяч рублей, тогда это была колоссальная сумма. То ли не перенёс упрёков жены или тестя, то ли сам сильно переживал – и покончил с собой.
