27.11.91. Неужели удача? Позвонил вечером Боб Эдварде и сказал, что он уже положил на компьютер две мои главы: Грецию и Италию — за два дня. Ему нравится, ждет еще — и загорелся энтузиазмом, а о деньгах и говорить не хочет. Вот русский человек в Америке! Неужели заразился, занимаясь Россией, жертвенностию? Присылает приглашение от своего университета. Слишком густо у меня получается в декабре. Но к нему — надо. Удивился он даже, что у меня так хорошо по-английски написано.
11.20. Стоп! Не безумей! А то уже признаки появились — в азарте дел проталкивания себя в печать — как бывало с тобой: терял разум и влипал в неудачи… Уговариваю себя: и так дела двинулись, как ты и не ожидал. Можешь даже притормозить, а не подгонять еще, как нацелился. Знай Меру! Действуй не по французской модели Баланса: когда крайность в одну сторону потом уравновесится откатом в другую — серией тычков тебя и толканий, но изнутри себя продуцируй меру и самообуздание, «ристрэйнт» — уже английский. Следующий Космос — Англии тебе медитировать-писать.
О, горячечность залила мозги и сердце. Сейчас пойди остуди — посиди на «ланче» в центре «Хьюмэнитиз», где под вино и сыр дама будет рассказывать о женщине в современном Китае. А ты — кейфуй под Китай. Тоже ж надо! Ты что заразился от аме- риканов — роботом работы становишься?
6 ч. Отказываю себе в уме: что я способен понимать что-то! Получил письмо из дому — и плакал. Во-первых, как я все же отслоился от них: абстрактны, далеки, раз не каждый день трешься друг о дружку. Тут свои микропроблемы и отношения обволокли, и уже живу среди них — прижился, могу. Конечно, все корни — там и ими держусь в жизни, но все не так конкретно. Как Бог вдали. Вон даже о матери своей забыл — в письмах ей не писал ничего. Лариса даже меня пожурила: «Ты бы хоть в письме ей привет, что ли, передал или что-то в этом роде. А то ей даже нельзя твои письма показывать: ни слова о ней — обидится. А она все о тебе спрашивает».
Ну вот — каково? И как Ларисой просто и сильно и картинно написано! А ты мерзавец… Правда, обращение в письмах моих вроде ко всем, неопределенное, но все же мама-то — трепещет! Я-то у нее — самое!.. О, Боже! Одеревенелость!
А мама-то в записочке мне пишет, как читает мою главу о Тютчеве — и проникается и так со мною живет. И пишет, что в «Русской думе» портреты неравноценны. И так со мною она и этим чтением… Ой, скот!
И мои милые — там где-то трепыхаются в жути повседневной. Нет, чем мою мелочишку записывать, перепишу-ка их письма.
Свободное копирование
