В 1925 году вернулся в Питер из Семипалатинска, где он был в ссылке, епископ Алексий Симанский, с именем которого связана целая эпоха в истории русской церкви, — будущий Патриарх Московский и всея Руси. Тогда я впервые его увидел.
В свое время мне приходилось много писать о патриархе (и в хвалебном, и в отрицательном жанре). Постараюсь сейчас объективно передать свои впечатления о нем.
В переписке Николая II и Александры Федоровны упоминается имя молодого епископа Тихвинского Алексия. Императрица, посетившая Тихвин, замечает: «Очень изящен молодой епископ Алексий (бывший лицеист)».
При рукоположении молодого Алексия Симанского во епископа (26 мая 1913 г.) также подчеркивалось его аристократическое происхождение. В этот день в официозном органе Синода, газете «Колокол», появилась передовая статья, принадлежащая шурину владыки, известному церковному писателю Евг. Поселянину (Погожеву), в которой он приветствовал в лице молодого епископа архиерея-дворянина. Это казалось ему знамением времени (как раз угадал). «Архиерею-аристократу, — писал он, — легче договориться с губернатором, чем сыну дьячка».
Семья Симанских, записанная в Бархатных книгах Москвы, действительно была всегда близка к придворным сферам. Еще Екатериной II был обласкан адмирал Симанский. Дед будущего Патриарха, сенатор Симанский, друг Каткова, был близок к Александру II и Александру III. И наконец, отец будущего Патриарха, Владимир Андреевич Симанский, камергер двора Его Величества, занимал важный пост: он был заместителем («товарищем», как тогда называлось) знаменитого обер-прокурора Синода Саблера. Владимира Андреевича я видел много раз: он уцелел после революции (умер только в 1929 г.) и жил на покое, на Большой Дворянской улице. Высокий, важный старик, очень красивый, с белыми волнистыми волосами, всегда чисто выбритый, он появлялся часто в Троицкой церкви, где служил его сын. Он стоял всегда у двери, статный, стройный, в белом камергерском мундире. Жена его умерла еще в 1920 году, и он жил вдвоем с сыном. Помню, как владыка однажды, улыбаясь, рассказывал епископу Николаю (я в это время, будучи прислужником, стоял с дорожным посохом в руках, чтобы подать разоблачившемуся архиерею, и ожидал, когда владыки окончат разговор): «Вчера отец поздно пришел. Я отпустил прислугу и оставил ему ужин в термосе. Сегодня встаю — ужин не тронут. Спрашиваю: почему ж ты не ужинал? Отвечает: Но мне же никто не подал»…
Сам владыка также казался сошедшим со старинного портрета. С черными как смоль, вьющимися волосами и с такой же бородкой. Из-под воротника шелковой рясы всегда виднелся крахмальный воротник белоснежной чистоты. Говорил он особенно, по-гвардейски: букву «е» он выговаривал как «э», букву «р» слегка картавил, букву «и» произносил протяжно, как французы. Мне запомнилась на всю жизнь интонация, с которой он служил. Оглядывая надменно, отчужденным взором свою паству. Народ, на который барство тогда еще производило сильное впечатление, его уважал. Я, однако, не назвал бы владыку типичным барином. Настоящего барина Питер увидел на митрополичьей кафедре несколько позже (об этом речь впереди). У владыки Алексия не хватало барской непринужденности, размашистости, простоты в обращении. «Настоящий барин, — говорила мне как-то одна дама, знающая в этом толк, — никогда не станет подчеркивать свое барство, это и так все знают». Епископ (в будущем Патриарх) всегда именно подчеркивал свое барство; говорил свысока, держался холодно, высокомерно, недоступно. Скорее это был высокопоставленный чиновник — губернатор или министр.
Его проповеди мне всегда напоминали речь губернатора при открытии нового моста: строго официально, логично, ровно, никогда ни одной задушевной нотки, никакого повышения голоса, никакой лирики: «Мы собрались сюда, дабы почтить память святого (имя рек) и чтобы вознести наши молитвы к Богу», — и дальше следовал краткий очерк жизни святого, напоминающий формулярный список. Первый раз я видел его под праздник Святителя Николая — 22 мая 1927 года, в Николо-Богоявленском соборе, на верхнем этаже, в Богоявленском храме, владыка совершал всенощную.
Обычно же он служил в небольшом Троицком храме. Этот храм, построенный Петром I и сгоревший в 1915 г., реставрировался с большой любовью настоятелем, отцом Николаем. Все восстанавливалось так, как было при Петре. Приглашали лучших специалистов, подбирали редкие иконы. Денег не было, народ нес по копеечкам. И восстановили древний памятник во всей его чарующей красоте. Восстановили в 1925 году, а в 1936 году он был варварски снесен, неизвестно зачем и почему.
Иногда владыка служил в будние дни без диакона. Тогда он оставлял иераршую, аристократическую важность; служба его становилась более теплой, одухотворенной. Официально владыка не имел в это время канонического отношения к Петроградской епархии. После возвращения из ссылки патриарший местоблюститель назначил его епископом Хутынским, управляющим Новгородской епархией. В Новгород его, однако, власти не пустили. Он жил в неопределенном положении в Питере. Здесь его хорошо знали. Все помнили его сначала старшим викарием митрополита Вениамина, потом управляющим Петроградской епархией. К нему ходили за инструкциями, за советом, за благословением. Таким образом, на Петроградской стороне[1] образовался еще один центр наряду с епископом Венедиктом. Были и еще подобные центры.
Свободное копирование
