Я ищу детство - 14

В дороге, сев в Минске в бесплацкартный вагон, он вкусил в необходимом количестве так недостававший ему раньше отечественный дух и слегка одумался. Идти сразу на Преображенку, не зная, что там произошло в его отсутствие, было глупо. И поэтому по приезде он наведался сначала в Марьину рощу. Предчувствия не обманули Фому — за прошедшие месяцы уголовка замела кое-кого из второстепенных участников ограбления акционерного общества. Постепенно вырисовывалось центральное место во всём этом деле ясновельможного пана Фомы Крысина. С этим соединялась разгульная жизнь, которую вела без мужа Фрося. Короче говоря, Фому ждали на Петровке.

Дня через три после своего возвращения Фома ночью, убедившись, что засады нет, вошёл в свой дом в Черкизовской яме. Здесь как раз шло большое веселье. Фрося и ещё какие-то драные девки (детей дома не было, забрали, видно, соседи) гуляли с хорошо знакомыми Фоме фрайерами — средней руки торговцами с Преображенского рынка. Появление Крысина было воспринято всеми как сошествие на землю антихриста.

Фома, держа в руке наган, распорядился ситуацией довольно своеобразно. Всех поставил перед собой на колени. Сам, сидя за столом один, выпил полстакана водки, закусил огурцом. Потом, сняв с рукомойника кусок мыла, попросил одного из фрайеров, самого шустрого, этот кусок съесть. Тот есть мыло отказался. Фома оттянул курок. Фрайер, давясь и рыгая, мыло съел.

После этого Фома приказал фрайерам связать друг друга. Последнего, закусившего мылом, связал сам, и положил всех на пол. Потом велел девкам раздеться догола и выпороть друг друга до крови (Фросю он пока не трогал, копил в её душе страх перед расплатой).

Проделав всё это, Фома выпил ещё полстакана, передал Фросе привет из Полыни от родственников, низко поклонился и пошёл было к дверям. И в это время пьяная Фрося что-то сказала ему в спину по-польски.

И Фома сорвался. В кровь избив жену (фрайера лежали на полу как мёртвые — им никогда ещё не приходилось видеть такого крутого разгула уголовной воли), Фома Крысин выбежал из собственного дома и через несколько минут вошёл в ресторан братьев Звездиных на Преображенской площади, работавший до утра. Он прямо проследовал в кабинет хозяев, закрыл за собой дверь, достал из кармана револьвер и приказал положить на стол всю дневную выручку. Братья, люди не робкие, мрачно смотрели на Фому. Такого на Преображенке ещё не было.

— Могу рассказать вам кое-что про этот пистолетик, — добавил для крепости своей просьбы Фома. — Начнёт стрелять, не остановишь. По три дырки вам каждому, последнюю — себе.

Бешенство, полыхавшее в его глазах, и тот дикий нервный всплеск, который унёс он нерасплесканным из своего дома даже после избиения Фроси (ему этого было мало, ему нужно было разрядиться привычным для себя способом — преступлением), всё это заставило братьев Звездиных вспомнить мудрое правило, исповедуемое миллионером Хмельницким, — «жизнь дороже любых денег».

Почти пять тысяч рублей легли на стол. Фома повернул братьев лицом к стене, взял деньги и исчез.

Братья, опомнившись и не видя больше перед собой горящих неизрекаемой ненавистью глаз Фомы Крысина, бросились звонить в милицию. На место происшествия прибыла оперативная группа, но Фомы (естественно, не ставшего дожидаться этой приятной встречи) и след простыл.

Слова, сказанные ему Фросей в спину по-польски, словно разбили в душе у Крысина какой-то огромный пузырёк с ядом. Вся неудача в Польше с родственниками жены, вся нелепая жизнь в Варшаве, все надежды на собственное торговое дело за границей и спокойную богатую старость в окружении детей, всё напряжение тех дней, когда готовилось ограбление акционерного общества, оказавшееся, в общем-то, никому не нужным, — всё это всколыхнулось, взметнулось в сердце Фомы Крысина с такой силой, с такой обидой, что утолить её, казалось, нельзя было никаким из известных человеку способом. Утолить это можно было только чем-то нечеловеческим, звериным, чем-то раньше никому не известным.

Фома чувствовал себя отравленным до ногтей. Вылечить его могло только безумие. И оно разразилось над Преображенкой серией фантастических, не поддающихся никакому объяснению по своей везучести и удачливости преступлений.

Фома Крысин словно возненавидел до смертельной тоски весь мир торгашей, нэпманов, магазинщиков, лавочников, трактирщиков — весь тот мир, в который он так стремился сам со своими полутора миллионами в Польше (и бездарно пропил, прогулял, просадил на продажных девок эти полтора миллиона), весь тот мир, в который его не пустили, в котором ему отказали, в котором ему показали на дверь, в котором его ткнули носом в его плебейство, в котором ему не было места.

И он решил отомстить этому миру торгашей и лавочников. И сделать это на глазах у всех, кто его знал. На глазах у Фроси.

Несколько месяцев жили Преображенка, Измайлово, Сокольники и Черкизово в страхе перед Фомой Крысиным. Он совершал налёты один за другим. Местная милиция сбилась с ног. Прибыли подкрепления с Петровки. Но район действий Фомы был слишком большой — весь северо-восток Москвы. И он был неуловим. Он знал, что ходит на свободе последние свои дни, и чутьём его руководил будто сам дьявол.

Фома появлялся в какой-нибудь мелкой лавке или маленьком магазине, как из стены. Кепка на глазах, рука в кармане. Его уже узнавали и сразу отдавали деньги. А если не узнавали, он вынимал из кармана руку, в которой был зажат наган. Народ в ужасе шарахался от Фомы. Никому и в голову не приходило оказать ему сопротивление или дать хоть какой-то отпор. Многие уже знали, что в ограблении акционерного общества он был главной фигурой. Такое мог сделать только сам сатана. И люди боялись Крысина как огня. Он гипнотизировал всех, словно очковая змея. Фому надо было раздавить. Но сделать это не удавалось. Вот только что, ещё минуту назад он стоял здесь, пряча в карман деньги, взятые в кассе. В магазин врывались оперативники: где? куда ушёл? в какую сторону? Им показывали — вот сюда, повернул налево, потом направо… Оперативники огибали угол — Фомы не было. Он словно таял в воздухе, будто проваливался сквозь землю.

Фоме стали приписывать сверхъестественные возможности. Но ничего сверхъестественного здесь не было. Фома просто знал как свои пять пальцев в Измайлове, на Преображенке, в Сокольниках и Черкизове все проходные дворы, все заборы, чердаки, крыши, слуховые окна, карнизы, подвалы, котельные, лестницы, подъезды, помойки, канализационные люки, выгребные ямы, мусорные ящики, пролазы, проползы, сады, огороды, сараи, голубятни. Он мог бы уходить от оперативников даже с завязанными глазами, ориентируясь только на запахи. И пока они (молодые и неопытные в основном ребята) тыкались в стены или огибали дома, Фома, скользнув в какую-нибудь неприметную щель, уходил совсем в другую сторону.

Дом Фомы в Черкизовской яме был окружён ореолом таинственности. Вокруг него день и ночь сидела засада. Но Фома был слишком хитёр, чтобы появиться здесь. Ему не хотелось видеть Фросю, а детей в Москве не было — Фрося, боясь мести пострадавших от крысинского разбоя, увезла всех в деревню. Только старший сын Николай остался с матерью. Оба они сидели с закрытыми ставнями и почти не выходили из дома. Где жил и ночевал сам Фома — конечно, никто не знал. Одни говорили, что где-то за Сокольниками, в Лосином острове, или в самом конце Измайловского леса у него отрыта землянка с тайным лазом, и в ней якобы Фома и хранит все награбленные деньги. Другие утверждали, что Крысин, обритый наголо и каждый день меняющий одежду и парики, живёт на одном из многочисленных в этом районе Москвы кладбищ — скорее всего, на Семёновском, заброшенном, или на Немецком, очень большом, — в древнем склепе, вместе с покойниками, что он знается с нечистой — ведьмаками, чертознаями и неумытыми, — и уж, конечно, они своего ни перед какой милицией в обиду не дадут, потому как их дело общее, нехорошее, а торгашам он мстит за бедных людей, с которых те лупят за всё втридорога.