Лечением больных на дому занималась квартирная помощь открытой сети. Но иногда, в некоторых случаях, приходилось и нашим врачам посещать заболевших рабочих и служащих нашего завода на дому.
Однажды меня пригласили к заболевшему рабочему завода тов. Богданову. Он повредил себе ногу и не мог сам дойти до поликлиники. Он жил совсем на окраине города. Идти пришлось поздно, в девятом часу вечера. Улицы были пустынны. Маленькие деревянные домики стояли с наглухо заколоченными окнами, не просвечивал огонек, не было видно жизни, не слышно собачьего лая, не слышно городского шума, только похрустывал снег под ногами редкого в этот час прохожего. Пустынно и тихо. Кое-где видны следы разрушенных домов — виной был пожар или артобстрел.
И все это обливала своим холодным серебряным светом луна. Путь шел мимо кладбища. Невдалеке от дороги я заметила какие-то возвышенности, занесенные снегом. Когда мы с моим спутником подошли поближе, то увидели, что это горы трупов, сложенные прямо на снегу, а вблизи дороги попадались трупы-одиночки — о ужас! — с отрезанными конечностями или вырезанными другими частями тела…
Тов. Богданов не был тяжелым больным или дистрофиком, так, прихворнул на старости лет. Увидеть больного не дистрофика, а страдающего обычной доблокадной болезнью, было даже отрадно. Жена его, маленькая старушка, угостила меня ржаной лепешкой и стаканом молока.
Обратно я шла другой дорогой.
В середине января 1942 года стояли лютые морозы; птицы не замерзали на лету только потому, что птиц в это время в Ленинграде не было.
Среда — середина недели. В этот день удержать нас в поликлинике начальство не могло; работы не было, и мы, врачи, уходили домой еще засветло, часа в три, чтобы проделать 12—15 километров пешком и до ночи быть уже дома. Шли по трамвайному пути, так как здесь было проложена пешеходная дорожка, а остальная часть дороги и панели были непроходимыми — покрыты глубоким снегом.
Недалеко от мельницы Ленина, там, где кончаются жилые дома, в которых, возможно, еще теплилась кое-какая жизнь, и начинаются пустые склады бывшей Калашниковской хлебной биржи (на Полтавской ул., где позже был Дворец культуры милиции, рядом с Московским вокзалом. — Ю. Л.), я заметила медленно движущуюся фигурку. Трудно было понять, молодая это была женщина или старая. Скорее всего, все-таки молодая, но с худым, сморщенным, старческим лицом в низко опущенной на лоб серой шапочке. На ней был голубенький шарф, короткая жакетка, короткая юбка, какие-то красно-рыжие чулки и подобие бот на медленно передвигающихся ногах. Я ее обогнала и, хотя таких, как она, было немало, все же почему-то долго не могла забыть ее страдальческого личика и тупо-покорного выражения глаз.
Отдохнув дома среди милых, любящих людей, я бодро шла в четверг утром в поликлинику обратно. Вдруг, невдалеке от мельницы Ленина, я заметила
<, что> из снега развивается голубой, как мне показалось, флажок, а также неясные очертания фигуры, уже заносимой снегом. Это наполнило меня тревогой. Я подошла ближе: да, это она, моя вчерашняя незнакомка в короткой жакетке, короткой юбке, в красно-рыжих чулках. Лежит уже замерзшая, как льдинка; значит, здесь вчера она упала, подняться не смогла и уснула, умерла одна. Десятки людей прошли мимо и идут мимо, и пройдут мимо, и никто даже не удивляется, так как таких много. А снег будет ее засыпать, засыпать сперва понемногу, а потом и совсем похоронит.
