Для автора это «завтра» наступило в ту же ночь: меня вызвали к «следователю», и я уже не вернулся в этот парник, никогда и нигде не встретил ни одного сокамерника. А о судьбе Василия Ивановича и Ивана Семёновича узнал только через восемнадцать лет, когда вернулся в жизнь, после реабилитации, в Москву, с которой был крепко связан с 1901 года.
Семьи Василия Ивановича и Ивана Семёновича много лет ничего не знали об их судьбе. До того, как было сказано: «А король-то голый», — а сказано это было после смерти короля в 1953 году, — они получали стереотипные ответы: «Такой-то находится в закрытых лагерях». А после развенчания короля им не менее стереотипно отвечали: «Умер в 1941 году». Такие ответы получали тысячи и тысячи обездоленных семей. На 1941 год можно было свалить всё. Да не следует забывать и следующего обстоятельства: руководители НКВД — Ежов, Заковский, Берия — несомненно сделали всё возможное, чтобы скрыть следы своих деяний, а лучшими похоронами содеянного могло быть только полное уничтожение документов, наиболее позорных и обличающих. А рядовые работники тоже не клали охулки на руки в уничтожении улик. Но эти охранители уставов действовали, главным образом, по линии «конфискации» имущества арестованных «врагов народа» и по захвату их квартир: ведь с «врагами народа» всё было дозволено. У автора повести, например, было отобрано при аресте прекрасное охотничье ружьё. После реабилитации автора, протокола обыска и ареста, в который по требованию арестованного было внесено, что изъято охотничье бескурковое ружьё, с указанием фабричной марки, номеров ствола и ложа, — в архиве НКВД не оказалось. Случайность ли это? Вот так было и с живыми людьми: их уничтожали и закапывали в землю без всякого оформления, или оформляли, но после документы уничтожали. Можно ли при такой системе заметания следов восстановить истину? Что было и как было? — Конечно, нет!
* * *
— Ваша фамилия, имя, отчество, год рождения? — задал вопросы «следователь», рослый детина, с бицепсами молотобойца.
Отвечаю.
— В какой организации состоите?
— В профсоюзе, а раньше, кроме того, был членом общества бывших политкаторжан, пока оно не было распущено…
— А в стенах общества бывших политкаторжан в какой контрреволюционной организации участвовали?
— Насколько мне было известно, в Обществе не было никаких контрреволюционных организаций…
По крайней мере, я ничего не слышал о подобных организациях, и даже предположение о возможности существования там подобных организаций считаю глупым вздором…
— Ну, ты!.. Ты мне мозги не крути, сознавайся сразу, — перешёл «следователь» на «ты». — У нас есть достоверные сведения, что ты состоял в подпольной меньшевистско-эсеровской группе…
— Никогда я не был ни меньшевиком, ни эсером, ни о какой такой организации или группе и понятия не имею.
— А ну-ка прочти вот этот протокол дознания…
В руках у меня протокол допроса одного члена общества политкаторжан. Читаю его и… понимаю, какой ценой добыта подпись на нём: бауэровские подвалы уже рассказали мне о трагедии бывших царских узников: для них был уготован новый крестный путь, более тяжкий, чем тот, который они прошли 20–30 лет назад. Протокол был подписан человеком, считавшимся вполне добропорядочным, в протоколе рассказывалось, что он, нижеподписавшийся У., организовал в Обществе политкаторжан меньшевистско-эсеровскую группу, в количестве двадцати человек, которая ставила своей задачей… свержение советской власти… Не больше и не меньше!
— Ты подпись У. узнаешь?
— Знаю. Подпись, мне кажется, не поддельная. Но почему он оговаривает меня, мне непонятно. Ещё раз заявляю: я ничего не знаю о существовании подобных контрреволюционных организаций…
— Ага! Садись вон там в углу и подумай. Только не шевели ни руками, ни ногами…
Сажусь на стул в углу, выбрав позу, в которой можно дольше продержаться. Словом, превращаюсь в нечто похожее на витринный манекен, а «следователь» начинает сочинять протокол…
Примерно через час он подозвал меня к себе и дал мне прочитать своё сочинение. По содержанию оно было идентично протоколу, подписанному У., только фамилии членов мифической организации были перечислены, для правдоподобности, в ином порядке…
— Подпиши!..
— Нет, заведомой лжи я не подпишу.
— Подпишешь!
— Нет, не подпишу!.. Если вам во что бы то ни стало нужно обвинить меня в небывальщине, — пишите что угодно, любую небылицу, и я подпишу, но избавьте меня от заведомой клеветы на других. Клеветать на других не могу и не буду…
— И будешь, и подпишешь этот протокол!.. А не подпишешь — пеняй на себя. Церемониться с тобой не будем… Посиди ещё на стуле и подумай.
И я сидел, не шевелясь, час, другой… пятый, шестой…
Усталость от бессонницы, от сознания своей беззащитности брала своё, и я еле держался на стуле.
