7.12.59.
Вчера была у меня недолго. Читали, потом играли в превращения.
Я говорю:
— Будь волк!
— Bay... Bay.
— Будь муха!
— Ж-ж-ж. Ж-ж-ж.
— Будь корова.
— Му-у-у-уу... Я вам м-м-м-молочко несу-у-у...
— Будь стул!
Подумала секунду — и скорчилась, приняла какую-то замысловатую позу, в которой она кажется себе похожей на стул.
* * *
Обещал ей как-то показать настоящий шприц для уколов.
Показал. Она увидела и испугалась.
— Не надо! Боюсь! Больно будет.
— Давай я тебе покажу, как укол делают.
— Боюсь!
— Я тебе больно не сделаю. Я без иголки.
— Боюсь!
— Папа говорит, что больно не будет...
— Будет!
— Иди сюда!
— Боюсь.
— Если папа говорит, что больно не будет, надо папе верить.
Не верит. И это меня, конечно, огорчает. А потом я подумал, что где же им верить, детям, если их на каждом шагу обманывают, объегоривают, обмишуривают.
— Иди, девочка, иди, дай ручку, больно не будет.
Девочка доверчиво протягивает руку, а ей: р-раз!
— Ничего, ничего, не плачь, сейчас пройдет.
Трудно, но надо воспитывать так, что:
— Будет немножко больно, но потерпи...
И всегда надо правду!
* * *
И вот — кстати — о правде.
Вчера мама возвращается из своего очередного похода, в прихожей ее встречает Машка и с места в карьер объявляет ей:
— Мамочка, я плохо себя вела, я была нехорошая.
Похвальна ли такая самокритика? Нет, в данном случае нисколько не похвальна.
Машка совершила поступок действительно очень дурной. После дневного сна она не захотела одеваться, раскидала всю свою одежду, а когда бабушка попыталась взять ее на руки, толкнула бабушку и несколько раз ударила ее по лицу.
Бабушка плакала.
И тут раздались три звонка, означавшие, что пришла мама.
— Сейчас я расскажу мамочке, как ты себя вела, — сказала бабушка.
— Не надо, можешь не говорить, я сама расскажу.
Расчет бы простой. Уже не один раз Машка признавалась в своих грехах, и чаще всего ее не только прощали, но и хвалили за правдивость.
На этот раз не вышло.
Мама накричала на Машку и велела ей немедленно извиниться перед бабушкой.
— Ты сама знаешь, что нужно сделать, — сказала она.
— Не помню, — нахмурилась Машка.
Извиняться она ни за что не хотела. Это уже второй случай, когда она отказывается извиняться перед бабушкой.
Когда я узнал о случившемся, я настоял, чтобы этот случай не был оставлен без последствий. Одних извинений тут мало. Нужно, чтобы девчонка поняла, как плохо она поступила. А индульгенция, которая покупается за бездушное, холодное “прости”, ничего не стоит.
От моего имени Маше было объявлено, что папа не хочет ее видеть.
Мама не разговаривала с ней.
И даже бабушке было рекомендовано, чтобы она не таяла от первого слова раскаяния, от первого поцелуя внучки.
Когда Машка наконец сказала:
— Прости, бабушка.
Та ответила:
— Я еще подумаю, стоит ли тебя прощать.
Все это было и для бабушки и для Машки потрясением. Между нами говоря, кто из них больше виноват — я судить не берусь. Знаю только, что если бы моя милая, добрая и мягкая тещенька так не распустила девчонку, нам не пришлось бы всем домом устраивать этот педагогический аврал.
Машку было жалко. Весь вечер она сидела в столовой на тахте и негромко подвывала:
— Ма-а-а-а-ма-а-а...
* * *
Была ли в этом случае перегнута палка? Думаю, что нет, не была.
Одними внушениями, проповедью, разговорами о том, что дурно бить по лицу любимого и любящего тебя человека, тут обойтись нельзя было. Нужна была строгость. И нужно было потрясение.
А сегодня — новая беда.
Нашла на полу или в корзине для бумаг ломаную немецкую “архитекторскую” кнопку — красивую, блестящую, золотую...
— Денежка, — сказал я.
Она засмеялась: дескать, шутишь!
Такая взрослая ирония меня обманула. Я позволил Машке взять эту понарошную денежку.
А через двадцать минут из комнаты Элико вопли и крики. Оказывается, Машка запихала “денежку” в ноздрю... И забыла об этом. Потом пришла к матери и говорит:
— У меня козявка в носу.
Мама, не посмотрев, стала запихивать в нос вату.
А дышать Машке еще труднее.
Тогда мама подвела ее к окну, к свету, заглянула в нос и увидела, что там что-то блестит...
Заставила Машку сморкаться, и, слава богу, кнопка была извлечена.
А бабушке опять было худо.
* * *
Вчерашняя история сказалась на Машкином поведении. Слушается всех, даже бабушку и тетю Минзамал. Сейчас (три часа дня) мама и бабушка отправились по делам. Машку готовит к дневному сну Минзамал. И Машка беспрекословно дает себя разоблачать.
* * *
После происшествия с архитекторской кнопкой извожу Машку насмешками. Думаю, что в данном случае этот способ верный.
Говорю ей:
— Я ничего тебе теперь не буду давать — ни карандаша, ни ложки...
Мрачно усмехнулась...
— Ложку можно. Ложку мне сюда не засунуть.
— Дырка мала?
— Да. Мала...
И пытается пальцем растянуть ноздрю.
* * *
Донял ее. Убирает посуду у меня “со стола”, то есть с табуретки, которая заменяет мне во время болезни и письменный и обеденный стол.
Унесла тарелку с хлебом, кружку из-под киселя. Прибегает:
— А еще что?
— Вот тарелка и вилка. Только, смотри, в нос вилку не запихай.
Со вздохом:
— Халясо...
И совершенно серьезно, даже мрачно:
— Я не умею вилку в нос запихивать.
* * *
Полушутя я хотел шлепнуть Машку по попке. Она понимает, что делается это играючи, и, охотно подставив попку, сказала:
— Один маленький попопчик!
* * *
Вернулась с прогулки, очень просила почитать ей старую “Мурзилку” — номер за 1948 год, — где напечатана “Повесть о Галиной маме” Георгиевской. Там на картинке девочка Галя получает за маму орден, потому что у мамы забинтованы руки. Эта картинка произвела на Машу большое впечатление. Говорит:
— Я даже ночью сегодня думала об этой тете без рук.
Чтение отложили до вечера. Постараюсь вообще отложить. Чтение не по возрасту.
Свободное копирование
