X. Ошибочка Саши Котловой
Мещанина Котлова все считали человеком состоятельным; у него был свой дом достаточно поместительный; дом, правда, был не новый, но выглядел совсем исправно. Во дворе имелись большие амбары, сарай с помещением для лошади, обязательный хлевник и баня в огороде. Тогда без бани и хлевника настоящего обывателя и представить себе нельзя было; коровушку держали даже многие, не имевшие своего дома, а по субботам каждый считал непременным долгом попариться в баньке. Котлов главным образом занимался закупом льна по поручению крупных экспортеров, например Скулябина, Витушешниковых, но когда подвертывались по сходной цене мука и овес, закупал то и другое уже за свой счет, а по весне перепродавал. Котлов по льняному делу часто был в разъездах, особенно по Грязовецкому уезду, с давних пор славившемуся своим льноводством; там Котлов знал всех крестьян и нередко по весне раздавал задатки, а с конца лета и до заморозков почти все время проводил в разъездах по уезду. Ему, вероятно, было под пятьдесят лет; рослый, плотно сложенный, с густою шапкою слегка вьющихся рыжевато-русых волос, он выглядел, однако, настоящим молодцом и много моложе своих лет. Полную противоположность с ним представляла его жена, которая хотя и была моложе мужа, но отцвела раньше времени. Правда, она не выглядела старухой, но в ее осунувшемся лице и кровинки не видно было; только изредка проявлявшаяся улыбка вызывала когда-то красивые черты лица. И не труды непосильные преждевременно состарили ее, не побои пьяного мужа.
"Все-то у них в доме есть, а не сладка тоже жизнь Анфисы Павловны, -- говорили о ней соседки, -- тяжелый характер у Котлова".
В самом деле, вглядываясь в выражение лица Анфисы Павловны, казалось, что у нее ни в чем нет своей воли; и действительно, она жила только одною мыслью: как бы потрафить мужу. Человек он был трезвый, ни разу пальцем ее не тронул; но никогда не слыхала она от него ласкового или участливого слова. Самое трудное время для Анфисы Павловны было, когда жива была свекровь. "Ныне, -- говаривала Анфиса Павловна, -- и не поверят, пожалуй, как прежде-то тяжело было жить. Выдали меня за Александра Петровича по семнадцатому году, была жива еще его матушка, царство ей небесное, Марья Петровна; ох, какая требовательная была да взыскательная! Встанешь утром раньше всех, все по дому, что надо, начнешь, затопишь печь, поставишь самовар, подоишь корову. Вот поднимается Марья Петровна, идешь к ней и первым делом поклонишься в ноги. "Что, матушка Марья Петровна, прикажете надеть?" -- "А что хочешь, то, милая, и надевай; ты, слава богу, не маленькая, сама хозяйка своего добра". Знала я хорошо ее обычай, чтобы хоть раз за правду принять эти слова; вот второй раз в ноги, да и еще раз. Ну наконец она и проговорит: "А по-моему бы, лучше надеть синее платье с клеточками". Но случалось, так раскапризничается, что едва со слезами добьешься от нее ответа. Тоже, бывало, все попрекает Александра Петровича, что не умеет он как следует жену держать, что потому я ей мало почтения оказываю. "Вот покойничек-то, отец твой, Петр Николаевич, так у него всегда плетка над кроватью висела". Александр Петрович только молчит, ведь сам хорошо видит, что уж такой характер у матери, а чтобы взять когда-нибудь мою сторону -- и боже упаси! Раз застал меня в слезах, -- свекрови-то дома не было. "Ты это что еще выдумала? Хныкать?" И так-то строго посмотрел, что я от страха точно окаменела. С тех пор у меня точно и слезы навсегда высохли. Кроме церкви да в самые большие праздники поздравить родителей никуда моя нога из дома не выходила; да ведь и к родителям-то первые годы одну не пущали. И так-то прожила без малого десять лет, пока не умерла Марья Петровна. Поначалу куда как тяжело было, а потом уж привыкла". Частые поездки Котлова в Грязовец, где у него было нечто вроде постоянной квартиры, соседи не всегда приписывали исключительно деловым обстоятельствам: "Да ведь у него там сударушка, сказывают, даже и дети есть".
Знала, конечно, об этом и Анфиса Павловна, хотя не только не давала о том понять мужу, но и никому не проговаривалась.
Котлов держал себя как-то особняком, к настоящему купечеству он не пристал, а с мелкотой обывательской не водился, потому его называли гордецом, а в деловых отношениях -- прижимистым. Впрочем, почет ему оказывали; он уже много лет был церковным старостой. Два раза в год у Котлова были своего рода банкеты -- в приходский церковный праздник и его именины. На эти банкеты приглашались, конечно, только именитые прихожане да кое-кто из родственников. Гости являлись обыкновенно тотчас после обедни; банкеты проходили чинно; сам Котлов не пил и на угощение водкой не налегал, потому гости, напившись чая да закусив именинным пирогом, скоро и расходились. За большим столом, накрытым чистою холщового скатертью, ставился ведерный самовар; по одну сторону стола усаживались мужчины, причем наиболее почтенным из них указывалось место под образами; другую сторону занимали женщины. Они обыкновенно сидели, точно воды набравши в рот, мужчины же по большей части степенно дебатировали темы, вращавшиеся около церковного обихода.
-- Оно точно, Иван Петрович, против соборного протодиакона спасскому диакону в многолетии не выстоять, а только ектений он говорит внятнее, да и в служении виднее будет, благообразнее.
-- Ну, нет, тоже и протодиакон умеет себя показать; как это он подойдет да скажет: "Владыко, благослови!" -- величественно!
-- Сказывают, что протодиакон без двух стаканов водки натощак и рта открыть не может, вместо голоса-то одна сипотина.
-- Это уж так у басов всегда бывает, что без водки у них настоящая сила голоса ни по что не проявится.
-- Вот ныне у Покрова певчих завели, а ведь и приход-то небольшой.
-- Да это все иждивением Калистрата Петровича; много он для храма божьего делает, по осени колокол новый повесил -- и какой гулкий же, сейчас его разберешь, хоть бы разом в десяти церквах зазвонили.
Этикет обязательно требовал, выпивши чашку (тогда стаканы не были в употреблении), сейчас же ее накрыть: хозяйка немедленно предлагала еще выкушать; некоторые проделывали эту церемонию по шести и более раз.
У Котлова было трое детей; сын, уже взрослый, не поладил с отцом и ушел в Архангельск; одна дочь была замужем, другая, девушка-невеста, оставалась дома.
"Уж сколько свах перебывало у Котловых, всё ему не женихи, а ведь девке-то двадцатый год, да из себя видная; суховата, правда, так еще придет пора -- раздобреет. Норовит Котлов, должно быть, выдать ее за купца; пожалуй, ему и удастся, ведь у него мошна толстая".
Правда, ходили слухи, что в качестве церковного старосты Котлов оперирует церковными деньгами, -- от такого подозрения, кажется, в то время не был свободен ни один церковный староста.
"Котлову легко дело вести, -- говаривал Иван Николаевич, -- не хватит скулябинских денег, он церковные в ход пускает; а только, тетенька, помяните мое слово: кто церковных денег касается, тот добром не кончит".
Под весну в доме, выходившем на противоположную от Котловых улицу, поселился молодой смазливый чиновник. Как всякий новый человек в околотке, он не избежал довольно внимательных наблюдений со стороны обывателей.
"Должно быть, большие доходы получает, -- ведь за одну квартиру и харчи платит пять рублей, а сколько у него всякой одежи! Тоже часы с серебряной цепочкой (часы тогда в обывательском кругу были большая редкость), да и щеголь же, -- каждый день надевает чистую манишку".
Как только стало тепло, и выставлены были зимние рамы, чиновник начал оглашать воздух звуками гитары и пением самых модных тогдашних романсов, например: "Вот на пути село большое" или "Она моя, она моя". Котловский огород, оканчивавшийся чем-то вроде сада, задами как раз сходился с огородом дома, где поселился новый жилец; в этом последнем огороде было нечто вроде беседки; не довольствуясь пением в своей квартире, чиновник нередко переселялся в беседку и там еще с большею страстностью пускал в ход свой тоненький тенорок. В конце осени он вдруг совершенно неожиданно перебрался совсем почти на противоположный конец города, и о нем скоро позабыли бы...
Но через некоторое время началось какое-то шушуканье, что, мол, у Котловых что-то неладно, -- вполголоса при этом произносились имена Саши, чиновника; стали поговаривать о какой-то "ошибочке" Саши. Еще прошло, быть может, с месяц, и вдруг все узнают, что Котлова, которая даже редко из дома выходила, уехала с дочерью, кажется в Кадников, якобы проведать тетку, о которой раньше никто и не слыхал. Тут разговоры пошли громче и открытее.
-- Известно, зачем уехали, ведь Саша-то последнее время ходит.
-- Поди ж ты, Саша, казалось, такая смирная была.
-- Девки глупы, а ныне долго ли до греха. Сам все в разъездах, мать почитай целое лето недомогала, -- ну, Саша-то с утра до ночи одна по целым дням в огороде и была.
-- Котлов-то темнее ночи ходит. Наказал его бог за гордость; мало ли было женихов, -- вот хоть бы Первухин, ведь после Сорокина первый дом в Турундаеве (подгородное удельное село), лошадей тройку держит, да еще каких! Так нет, метил все за купца выдать; теперь какого-то зятя найдет?
Помнится, о великом посте Котлова с Сашей вернулись, и опять начались соседские разговоры.
"Осунулась-таки девка, точно кошка ободранная".
Кто жалел Сашу, кто говорил: "Сама себя раба бьет, коли нечисто жнет"; но больше всего злорадствовали насчет Котлова:
"Теперь сам будет засылать свах, да разве какой-нибудь отпетый согласится взять за себя Сашу".
Но не прошло и двух недель после возвращения Котловых, как опять новость: Саша поступила в монастырь.
"Непременно девка против своей воли ушла в монастырь; а и то надо сказать -- ничего ей другого и не оставалось. Ну, положим, что какой-нибудь прощелыга позарился бы на ее приданое, так ведь что за жизнь была бы Саши: никогда не услышать доброго слова, а все только одни попреки да побои".
Саша поступила в монастырь под начало старой монахини, матери Евфросинии, у нее в келье и поселилась. Мать Евфросиния выделялась в монастыре своею строгостью и резким характером; ее побаивалась сама игуменья, которой она подчас не стеснялась прямо высказывать свое неодобрение за разные послабления, существовавшие в монастыре. Однако она и сама позволяла себе одно отступление от монастырских порядков, -- держала собачку, такую же старую и седую, как и сама была. Матери Евфросинии было, должно быть, далеко за семьдесят лет; вся высохшая, сгорбившаяся, постоянно опираясь на посох, стоит она, бывало, в церкви, с лицом, неустанно обращенным к царским вратам; вот приподнимет свою трясучую голову и медленно дрожащею рукой делает крестное знамение, потом еще медленнее поклонится и в этом положении как бы застынет; только ритмическое движение губ, шепчущих молитву, показывает, что это -- живое существо, а не изваяние. Богослужение кончено; все начинают подходить ко кресту; трогается со своего места и мать Евфросиния; ей почтительно дают дорогу, священник благолепно ждет ее приближения; сделав глубокий поклон и осенив себя крестным знамением, приложится она ко кресту, облобызает руку священника и опять смиренно поклонится; сестры терпеливо ждут, когда она отойдет в сторону, чтобы приложиться еще к некоторым иконам. И все также, особенно белички, спешат скрыться с ее глаз; но это не смущает мать Евфросинию; в церкви уже раздается ее резкий голос:
-- Сестра Анна, поди-ка сюда! Что это ты, сестра, по церкви бегаешь, точно на базаре; разве не знаешь, что в храме божьем надо держать себя со страхом и трепетом?
-- Простите, матушка Евфросиния, -- с низким поклоном отвечает провинившаяся.
-- Бога проси простить, а не меня, грешную.
Редко случалось, чтобы мать Евфросиния покидала церковь, не прочитавши кому-нибудь приличную нотацию.
Тогда в монастыре общежития не было, все жили по отдельным кельям; более состоятельные занимали отдельные кельи, которые обыкновенно покупали (после смерти они опять возвращались монастырю); победнее жили в полукельях или по нескольку вместе. Кроме полных монахинь, получавших, кажется, от монастыря определенную сумму на содержание, все другие должны были сами содержать себя, по большей части от трудов рук своих. Особенно развито было в монастыре изготовление фольговых окладов на иконы. Необходимость заработка поддерживала весьма деятельные сношения обитательниц монастыря с миром; беличек и даже монахинь всегда можно было встретить в городе. Но Саша, теперь сестра Александра, обеспеченная в средствах существования, знала только одну дорогу -- в церковь; уже более года она прожила в монастыре, и ни разу ее нога не переступала монастырскую ограду. Изредка навещала ее мать, но свидания всегда происходили в присутствии матери Евфросинии, и если что было на душе, то никогда не выговаривалось; дальше порога кельи сестра Александра даже не решалась провожать мать. Кроме церкви, время у нее уходило на домашнее хозяйство; затем по целым часам мать Евфросиния заставляла ее вслух читать жития святых; только когда после обеда мать Евфросиния укладывалась на часок отдохнуть, сестра Александра оставалась одна сама с собою и принималась за какое-нибудь рукоделие. Даже что делалось в стенах монастыря, точно не существовало для нее; ни с кем она не познакомилась; в церкви ли, при другой ли какой встрече -- кроме низкого поклона, никто ничего от нее не видал.
