LXIV.
Эта глава представляет некоторыя новыя подробности к помещенному уже из списка записок А. М. Тургенева сокращенному автором разсказу о последних днях жизни Екатерины II. Настоящий разсказ, как и предъидущая глава взяты из подлинной рукописи автора. Сличи „Русскую Старину" изд. 1885 г., том XLVII, стр. 377 — 380. О подлинной рукописи Записок А. М. Тургенева см. в нашем обзоре „Русской Старины" 1886 г., т. LII, декабрь 1886 г., стр. 758.
Последний день жизни Екатерины Великой. — В карауле. — Апоплексия. — Зубовы. — Васильчиков. — Приезд в. к. Павла Петровича. — Аракчеев.
I.
Я начал службу мою на военном поприще весьма с молодых, можно сказать юношеских, лет, вахмистром лейб-гвардии в конном полку.
1796 года ноября четвертаго числа был я отряжен, под командою поручика Янкович-де Мирьево, в караул в Зимний дворец. В царствование Екатерины гвардия содержала двое суток караул во дворце, а армейские полки содержали недельные караулы в городе.
Пятаго числа ноября, утром в 9 часов, пошел я из конногвардейской кордегардии на главную гауптвахту, внутри двора Зимняго дворца находившуюся, рапортовать поручику: „караул исправен, команда провела ночь благополучно, происшествия никакого не случилось, винную порцию принял", и получить от его благородия начальническия приказания.
К большому для меня неудовольствию, поручика на гауптвахте я не застал, мне сказали — он пошел в верх, во дворец.
Ответ этот мне весьма не нравился потому, что я должен был взбираться на самый верх, в четвертый этаж, отыскивать моего поручика в коридоре фрейлин, куда часто гг. офицеры и не офицеры, даже нижние чины, наши братья вахмистры и сержанты, по знакомству хаживали к знакомым фрейлинам, камер-юнгферам завтракать, (пить) шоколад.
С предубеждением, что мне предстоит пересчитать ногами по крайней мири ступеней 120, пошел я с гауптвахты на большую лестницу, чтобы пробраться в пресловутый фрейлинский проулок, — но, выходя на лестницу, был удивлен множеством придворных чиновников, как-то: камергеров, камер-юнкеров и прочих известных, высоких сановников, приезжавших ко двору и поспешно всходящих на лестницу. Много видел я также дам, с такою же торопливостью идущих на лестницу; те и другия были просто, не нарядно, как бывает в праздничные, торжественные дни, одеты; все мне казались бледными, испуганными, все хранили молчание! — Что-бы это значило? подумал я и, вместо направления дирекции во фрейлинский корридор, я сделал в два оборота направо, взял дирекцию в аванзалы дворца, куда имел право ходить для осмотра конно-гвардейских часовых, стоявших у дверей четвертой комнаты от кавалергардов.
Дойдя до моих товарищей, я увидел залы дворца наполненными людьми, как толкучий рынок; все были, казалось мне, печальные, с отчаянием на лице, перешептывались, ходили туда и сюда, спрашивали, разспрашивали друг друга, но все шепотом.
Часовой рейтар 2 роты из малороссиян, по прозванью Костюк, шепнул мне: „кажу, вахмистр, кажут, царица захилела!"
Я отвечал ему: „молчи, дурень, не наше дело". В XVIII веке сказать о государыне, что она больна, было страшное слово. Уголовное преступление! Наконец, нашел я в толпе моего поручика, который, не выслушав рапорта моего, спешил приказать мне, чтобы лошади были оседланы, замундштучены илюди готовы на конь.
— Слушаю, ваше благородие, отвечал я. В это время вышел, из внутренних покоев, брат фаворита кн. Платона Зубова, Николай; он был тогда, помнится, уже генерал-поручик: мужчина большаго роста, ширикоплечий, рожа рябая, всею поступью и ухватками своими представлявший более тоснинскаго ямщика, нежели генерал-поручика. Громко спросил гоф-фуриера: „готов-ли экипаж?" и пошел далее чрез залы на лестницу.
Брат его, фаворит кн. Платон Зубов, отправил его в Гатчино к наследнику престола, великому князю Павлу Петровичу, где его императорское высочество всегда осенью и зимою имел постоянное свое пребывание и изволил денно и нощно заниматься экзерсированием нескольких сотен солдат, пеших и конных, которых ему императрица Екатерина, непонятно по какому умозаключению, дозволяла формировать. Офицеры у его высочества были такого же разбора и свойства, как его солдаты. Cиe, впоследствии знаменитое, войско имело особый мундир и офицеры, и солдаты были точно так одеты, как была одета армия короля прусскаго, отца Фридриха Великаго, известнаго под названием костолома.
Отец Фридриха Великаго любил высокаго роста солдат, платил большия деньги вербовщикам за большерослых людей, но когда попадались великаны с кривыми ногами, король приказывал ломать им ноги и выпрямлял их; предание говорит, что искусство костоломства в Берлине достигло совершенства!
Получив приказания моего поручика: „лошадей оседлать, замундштучить, людей иметь готовыми на конь", отправился я в конногвардейскую кордегардию для исполнения даннаго мне приказания.
Виденное мною в залах дворца усилило мое любопытство досмотреть, что происходило вне царскаго дома и я, вместо ближайшаго пути в кордегардию, чрез черный дворик, взял дирекцию по большой лестнице на выход под фонарик, из котораго Екатерина сматривала на собиравшийся народ на дворцовую площадь в торжественные дни и всегда кармливала пшеницею приученных или прикормленных голубей, которых в 10 часов утра обыкновенно прилетало к фонарику большое стадо.
Площадь была покрыта экипажами и народом; народ толпился в разных местах на площади кучами, голуби стаями летали вокруг фонарика; но народ и голуби тщетно ожидали женщину, пред которою раболепствовали миллионы подвластных ей народов и которой страшились цари и народы соседственные.
Она уже лежала безчувственна в двух шагах не от блистательнаго трона своего, с помоста коего она, по мановению руки, повелевала разрушать царства и покорять народы, с котораго она, по соизволению своему, предписывала законы и уставы, нет! она лежала, поверженная без чувствъ на полу, в двух шагах от (маленькаго кабинетика).
Не весте бо, егда приидет тать и подкопает храмину.
Когда я вошел в кордегардию, капрал Синтяков допивал винную свою порцию. Он прежде служил 10-м в кирасирском полку его высочества наследника и оттуда, по выбору, поступил в конную гвардию, где за стройный рост, пригожую наружность и ловкость произведен в капралы, Синтяков коротко был знаком с шефом кирасирскаго полка, обитателем Гатчины. Оборотив кружку вверх дном, Синтяков сказал мне на ухо:
— Ах! вахмистр, отжили мы добрые дни, тебе не выходить капитаном в армию, а у меня все хозяйство пойдет к чорту; нет, уже не держать бабам нашим коров, не попивать им кофеек!
— Что такое, Синтяков? спросил я его, встревоженный предсказанием, что не будут вахмистры выходить в армию
капитанскими чинами.
— Как что такое? повторил Синтяков; разве не слыхал, не знаешь?...
— Нет, не знаю, да погоди, брат, дай время выполнить приказ офицерский.
— А что?
— Вот услышишь. Эй, рейтары! седлать и мундштучить коней, самим быть готовыми на конь!
Живо рейтары побежали в конюшни седлать коней, а я с Синтяковым и харчевником (в кордегардии был всегда харчевник, который приготовлял для рейтаров разныя лакомства, как-то: пироги, блины, яичницы, солянки и пр., и пр.) остались в кордегардии.
Родственник Синтякова был истопником кабинета Екатерины; когда Екатерина, бывши за ширмами, упала пораженная, без чувств, этого никто не видал и первый истопник, вошедший подложить дров в камин, услышав, что за ширмами кто-то хрипит, испугался, уронил полено из охапки дров; на этот стук вбежал в кабинет Захар Константинович Зотов, любимый камердинер Екатерины, заглянул за ширмы, ахнул.
В это время вбежала из задних дверей М. С. Перекусихина и тем начали, что с помощию истопника могущественную императрицу отнесли на несколько шагов от ширм.
Все это происшествие пересказал мне Синтяков из слова в слово.
Я, Синтяков и харчевник конногвардейской кордегардии были если не первые, то, конечно, из первых в Петербурге, знавших о сем приключении с такою подробностью.
Свободное копирование
