Как я ни уговаривал Проппера, как можно справедливее ценить рабочую силу, он, то и дело, урезывал, при малейшем удобном случае, гонорар сотрудникам. Назначу десять копеек за строчку, а он выторгует пятачок и даже двумя копейками не побрезгует. По поводу сверхурочной платы наборщикам у меня вышло с ним уже в то время, когда газета приносила десятки тысяч чистой прибыли, трагикомическая свалка. Была спешка, всю ночь не спали наборщики, все утро, весь день, бессменно, и сделали то, что» требовалось.
Чахоточный метранпаж Семенов был бледен, шатался: не человек, а тень. Пришел ко мне в комнату и сказал:
— Заступитесь за нас: мы из сил выбились, до получки еще три дня ждать, а нам сегодня надо выдать сверхурочные, как обещано г. Проппером, по полтора рубля на рыло, — между тем он и полтинника не дает и выгнал нас от себя; кроме вас найдется, говорит, много наборщиков. Вы все пьяницы… Конечно, к сожалению, найдутся, но, все-таки, пока найдутся, мы решились на крайнее средство. Бросим работать, и газета завтра не выйдет… И чорт с нею. Я только вот ради вас, что вы стараетесь для нашего брата… вот и обращаемся… я, значит, как метранпаж — вроде представителя.
Меня взволновал Семенов. Я у него был на квартире перед этим. Молодой человек жил с семьею, в двух душных крошечных комнатках; человек он был непьющий; у жены и у матери был такой истерзанный унылый вид, и дитя кричало в жару. Вопиющей нуждой веяло от всей жалкой обстановки. А ведь метранпаж, еще квалифицированный работник, некоторым образом мастер! Какую же нужду должны были терпеть другие наборщики?!
В эту минуту, услыхав, что у меня Семенов, Проппер вышел в приемную. Я даже не узнал его, столько злости и холода было в его голосе, ненависти в глазах, и столько высокомерия проявила его, начинавшая полнеть, фигурка.
— Господин Семенов, — начал он, — обращается не по адресу, это не дело господина Ясинского, а если хозяин что решил и что сказал, то он знает лучше, для чего он это сказал и почему он так решил, Я сверхурочных не признаю, я обещал заплатить, если найду нужным. Но последнее условие мое рабочие пропустили мимо ушей: — если найду нужным и если работа будет выполнена к двенадцати часам ночи, в крайнем случае — к пяти часам утра… А вы когда ее сдали?
Газетная работа — нервная работа. Сознание унизительности положения помощника или сотрудника капиталиста, который думает, что он будто делает огромное дело — и ведь действительно огромное, — но которое делают другие — все эти Семеновы, да, пожалуй, и Ясинские — развило во мне внезапный взрыв такой ярости, какая давно не потрясала меня, человека вообще кроткого. Я схватил Проппера за плечи — сила у меня всегда была большая — и потряс его в воздухе.
— Паук, — закричал я, — немедленно заплати рабочим, что обещал!
Проппер, как сноп, опустился на стул, в изнеможении раскинул руки и умирающим голосом произнес: — Хорошо.
Номер вышел благополучно, но Проппер заболел и три дня не являлся в редакцию.
В один из этих дней к воротам моей чернореченской усадьбы подкатил фаэтон, запряженный парою лошадей, и из экипажа выпорхнула мадам Проппер в элегантном костюме, в сторублевой шляпке; и когда я вышел ей навстречу, она протянула мне обе руки и любезно и дружески на своем польско-русско-французском жаргоне — воспитывалась она в Вене и не знала ни одного языка, и в то же время знала все — сказала:
— Я приехала за вами, узнавши, что вас нет еще в редакции; и, пожалуйста, вылечите мне мужа вашим присутствием, потому что он лежит и чувствует себя убитым, пока не увидит вас!
Я поцеловал руку мадам Проппер, и мы поехали.
Правда, Проппер лежал. Большие, темные глаза его радостно воззрились в меня.
— Конечно, я сейчас же стану здоров, — объявил он: — мне уже захотелось курить, а это хороший знак. После такого обращения со мною, которое я, очевидно, заслужил, я хотел бы, чтобы оно оставило во мне более приятное воспоминание. Я верю, что мы сойдемся на «ты», потому что это было очень интимно, и потому, что когда люди интимны между собою, то могут говорить друг другу всё в глаза без обиняков, не правда ли? И так как я кое-что обдумал за этот тяжелый промежуток времени, то я — не как поэт, нет, во мне нет ничего поэтического! — а как коммерческий ум, извлекающий из всего пользу, должен прийти к заключению, и уже пришел, что заработная плата всем решительно в «Биржевых Ведомостях», от самых первых работников и до последнего сторожа, должна быть значительно повышена, что нам даст возможность вербовать друзей, а не врагов, для «Биржевых Ведомостей». Может-быть, Иероним Иеронимович пойдет дальше и потребует, чтобы сотрудники стали участниками в деле, то, может, я и на это соглашусь — со временем! — с некоторым усилием заключил он.
Мы пожали друг другу руки.
Флора Мартыновна, жена его, между тем, приготовила завтрак, велела откупорить бутылку шампанского, и ссора была погашена.
— Вероятно, подписка тогда еще более поднимется? — отчасти; насмешливо спросил Проппер, возвращаясь к своему великодушному решению.
— Будет сто тысяч.
Справедливость требует отметить, что, хотя Проппер и продолжал болеть душой, когда приходилось переплатить какую-нибудь копейку, в «Биржевых Ведомостях», до конца их бытия, гонорар и заработная плата стояли выше, чем в других периодических изданиях.
А бедный метранпаж Семенов вскоре совсем зачах и умер. Чрезвычайно тяжело он умирал. Я посетил его и как-раз пришлось присутствовать при его кончине. Последнее слово его было к жене:
— Как-то ты теперь… без меня…
Я сказал Пропперу, и он назначил вдове маленькую пенсию, а Семенов был похоронен за счет «Биржевых Ведомостей».
Свободное копирование
