Молодой орочон гнал своих рогатых животных, нарты неслись с чудовищной быстротой, и у человека, сидевшего на них и ехавшего на оленях впервые в жизни, с непривычки даже дух захватывало. Ему мерещилось, что нарты со всего разбега непременно налетят на дерево, и удар будет настолько силен, что и люди и олени разобьются вдребезги. Ничего однако не случилось. Орочон оказался прекрасным каюром, правил ловко и благополучно привез путника в Нутово.
Дав передышку оленям и напившись чаю, путник и его каюр решили ехать дальше, чтоб поспеть до ночи к сторожке, где останавливаются все едущие от Нутово до Хандузе. Олени вновь понесли по снежному раздолью с быстротой хорошего автомобиля, и не успела еще полностью показаться луна, как нарты подъехали к японской сторожке.
Подле нее стояли перевернутые нарты, возле них сладко спали, уткнув в пушистые животы свои морды, распряженные собаки, бродило, разрывая снег в поисках корма, несколько оленей, и молодой орочон по этим признакам сразу определил, что в сторожке «разный гости много приехали». Он не ошибся: в сторожке сидели уже остановившиеся на ночлег приказчик хандузской фактории и гиляк из стойбища Чирево, доставлявший на запряженных собаками нартах почту в район Охи, и кореец с женой, ехавший работать на промыслы.
Сторожка не отапливалась, ночлежникам предстояло померзнуть, холод давал себя знать, да так основательно, что у всех прибыших в сторожку появилось одинаковое желание выпить чаю. Сторож-японец не заставил долго ждать: он быстро развел огонь и над ним повесил котелок с чистым снегом, затем поставил на стол чашки и банку с консервированным молоком.
Быкова мучил голод, у сторожа не оказалось ничего съестного. Поэтому пришлось сделать вылазку в стойбище орочон, расположенное на расстоянии полукилометра от сторожки.
Вернулся Быков не с пустыми руками: орочоны продали ему лепешку и рыбу.
Гиляк-почтарь из Чирево, увидав рыбу, обрадовался и попросил Быкова подарить ее ему. Путнику пришлось расстаться с форелью, потому что он хорошо знал обычаи тайги. У гиляков не принято отказывать просящему; как бы дорога ни была вещь, они отдают ее тому, кто просит. Не дать — значит, прослыть навсегда злым человеком. И путник, ехавший в Чирево работать среди гиляков, многим рисковал бы, отказав чиревскому гиляку в первой же его просьбе.
Получив рыбу, гиляк не стал ее ни варить, ни жарить. Мелко нарезав, он принялся уплетать ломтики сырьем, всякий раз запивая чаем и заявляя, что очень вкусно. Так за несколькими чашками чая сырая рыба была им съедена пешком.
После чаепития стали укладываться. Приказчик из Хандузе, сторож и Быков устроились на японском помосте, покрытом цыновками, гиляк-почтарь улегся на полу, пожилой кореец с женой на возвышении, напоминающем полати.
Спать никому не хотелось, и люди разных наций и культур, прибывшие на остров с разных концов земли и неожиданно столкнувшиеся в тесной сторожке, попробовали затеять между собой беседу.
Вначале рассказывали друг другу, кто на чем приехал. Затем языки развязались, люди стали говорить о самих себе. Приказчик из фактории поведал свою биографию: он родился на Сахалине в семье каторжника, хорошо помнит каторгу и рассказывает о жутких днях, когда люди, чтоб избежать непосильной каторжной работы, рубили себе руки, добровольно подвергались порке, убегали, зная, что податься с острова все равно некуда.
Приказчик из Хандузе в те времена был мальчиком, но в детской памяти хорошо запечатлелись имена каторжных палачей, тюремных надзирателей и стражников, отличавшихся особой жестокостью. Он не забыл о существовавшей тогда кучке гиляков, которых начальство каторги приспособило для поимки беглых и за эту работу платило по установленной «таксе» за голову убитого беглого каторжника 1 руб. 50 коп., за доставленного «живьем» три целковых.
— Многие из этих ловцов умерли, а иные до сих пор живут здесь, на острове. Из уцелевших мне лично известны гиляки по имени: Ворон, Катька, Нырен и Верка, — сказал приказчик и после некоторой паузы добавил: — Нырен здесь, между нами.
Все недоверчиво поглядели на рассказчика, но никто не произнес ни слова.
— Верно я говорю, Нырен? — спросил приказчик человека, лежавшего внизу.
— Однако правильно. Нырен — это я, — равнодушно ответил гиляк, ехавший с женой на работу в Катангли.
И он ни на минуту не вздумал отпираться или скрывать этот факт. Даже сейчас, по прошествии 25 лет, ему непонятно, какую позорную работу заставляло его делать начальство.
Нырен добавил, что каторга окрестила его кличкой «Ванька Крученый», но почему дали ему это прозвище — не знает. Он охотно подтвердил все рассказанное приказчиком, даже добавил, что ему памятно людоедство среди ссыльных, когда каторжники прокладывали Тымовскую дорогу и голодали.
Ночь в сторожке прошла быстро. Утром в ней было еще холоднее, но никого это не тревожило так, как Быкова. Гиляк-почтарь, едва рассвело, запряг своих собак в нарты и пустился в дальний путь; другой гиляк, с женой, тоже готовился к отъезду; приказчик уехал несколько минут назад; не мог уехать лишь Быков, чей каюр, орочон Володя, вчера уехал к себе в стойбище и обещал вернуться сегодня утром.
Было уже не рано, но Володя не возвращался.
Быков знает: туземцы никогда не нарушают данного ими слова и обещания выполняют в точности. Вероятно, что-нибудь задержало Володю.
Жаль было уходящего дня. Здесь, на севере, дорожат каждым светлым часом короткого зимнего дня, выезжают пораньше, чтоб побольше проехать, между тем молодой орочон безжалостно расточал дорогое время.
Быков, потеряв терпение, пошел в стойбище орочон искать своего загулявшего каюра. В стойбище Володи не оказалось. Орочоны сказали, что пошел в тайгу искать своих оленей, отпущенных для подыскания себе корма.
От скуки Быков стал осматривать стойбище из семи палаток, в которых обитали шесть орочонских и одна тунгусская семья.
Палатки были из тонкой бязи, в каждой стояла железная печка с трубой, выходящей на улицу. Пол в палатках сделан из веток лиственницы, настланных тонким слоем. В каждой палатке, против входа, на стене висит карман и на нем крест, нашитый из красной материи. Вокруг стен лежат свернутые оленьи шкуры, одежда. Кое-где видны швейные машины.
Все остальное имущество туземцев находилось во дворе, в корзинах из березовой коры, обтянутых оленьей кожей.
Быков стал спрашивать, что означает нашитые кресты, но ответить никто не мог. На вопрос, веруют ли орочоны, последовал ответ:
— У нас бог нет, наша бога не знает.
Между тем орочонские дети носят на шеях различные амулеты — куски дерева, звериной кожи, иногда это бывают зубы оленей или небольшие оленьи челюсти.
