На фото: С Вовкой Цыпкиным И Львом Ивановичем Филатовым. 62-я квартира. 1958 год
Мама никак меня не наказала за этот проступок (привела в дом человека с улицы). Даже не накричала. Обычно она громко выражала свое недовольство, могла даже шлепнуть, и только раз в жизни по-настоящему выпорола меня. Ремнем. Причина заслуживает упоминания.
Наш дом, из доходных домов Бахрушина, стоял на углу Большого Комсомольского (ныне Златоустинский) и Лучникова переулков. Лучников вел прямо к проезду Серова (Лубянский проезд), в котором целый квартал занимал Политехнический музей. Мы вернулись в Москву после эвакуации в 1943 году, отца посадили в 1944 , и в этом же году, или в начале 1945, но точно я еще в школе не училась, в Политехническом музее открылась большая выставка технических достижений, о которой я, разумеется, ничего не знала. Знал мой друг и сосед по квартире Вовка Цыпкин, на два года меня старше.
Я гуляла одна во дворе, когда туда пришел Вовка и предложил пойти вместе с ним в Политехнический музей. Мы и пошли. Вовка взял мне детский билет (у него даже карманная мелочь была) и мы пошли по залам, где особенного внимания ничто не привлекло. Зато целый отдельный зал занимал потрясший нас экспонат под названием Ленинградский порт, от которого мы глаз не могли отвести в течение часа как минимум.
В большом бассейне, заполненном темной и тяжелой на вид водой (возможно, что и какой-то другой жидкостью) стояли на рейде, плавали, причаливали и отдавали концы десятки судов - военных, гражданских, грузовых, пассажирских, больших и маленьких. В воде отражались портовые огни, слышны были гудки и плеск волн...Завораживающая, отрегулированная до мелочей жизнь. Гигантская роскошная заводная игрушка, какую мы и вообразить себе не могли...Счастливые и задумчивые, мы брели домой по Лучникову переулку, где и налетела на нас вихрем, ураганом, волной цунами мама. Оказывается, она сразу же обнаружила (увидела в окно), что во дворе меня нет, и кинулась на поиски. Никто из прохожих нас не видел, а на Ильинском скверике кто-то ляпнул, что похожая по описаниям девочка вроде бы попала под трамвай на Солянке. Бедная мама! Что она пережила! А я, еле дождавшись, когда меня перестанут пороть, стала рассказывать ей про Ленинградский порт.
Вовке ничего не было. Его родители - Илья Савельевич и Софья Марковна - оказались более терпимы к проявлениям его самостоятельности и любознательности.
Цыпкины в "докоммунальный" период были хозяевами нашей квартиры. Это была большая и когда-то благополучная семья. Глава семьи Савелий Моисеевич был доктор медицины и практикующий врач. Одна из двух комнат в передней предназначалась для приема больных. Там же, в передней с незапамятных времен стояло прекрасное трюмо черного дерева с подзеркальником, которое никто не утащил к себе в комнату по причине его монументальности, и висел старинный фонарь венецианского стекла, похожий на огромную ягоду крыжовника, который утащили мы, оставшись последними из первых жильцов. К кухне примыкала комната для прислуги, сломанная впоследствии ради увеличения размеров кухни. Отапливалась квартира голландскими кафельными печами, но в мое время их сменило паровое отопление. Я уже не застала ни Савелия Моисеевича, ни младшего его сына Владимира, чей автопортрет (кстати, весьма привлекательный) висел в комнате Софи Захаровны (именно так - Софи, на французский манер, а не Софья все ее называли). Что-то трагическое произошло с этим Владимиром, о чем никто из соседей не знал. То ли его арестовали и расстреляли. То ли он закончил свои дни в сумасшедшем доме (потому что витала над этой семьей некая угроза шизофрении). То ли покончил жизнь самоубийством...Его вдова Ирма Наумовна, роскошная, по моим представлениям, дама, регулярно навещала Софи Захаровну, супругу Савелия Моисеевича и мать трех сыновей - Владимира (младшего), Ильи (старшего) и Михаила.
Софи Захаровна - крохотная, сгорбленная, крючконосая старушка с замысловато уложенными волосами и в просторных капотах с неизменными жабо и брошами-камеями. Она занимала угловую комнату в конце коридора прямо напротив нас, и я немало времени проводила у нее. Из всего, что находилось в этой комнате, мне запомнился портрет Владимира, его же рисунок, изображавший бегуна с разлапистыми кистями и ступнями, будто деформированными движением и сопротивлением воздуха, но более всего - небольшой настенный шкафчик, предмет моего вожделения. Он был обит тисненой кожей в зеленовато-серых тонах с поблекшим золотым узором. И в нескольких местах поблескивали вправленные в узор зеленые камушки. Я была уверена, что это изумруды, и всю жизнь из-за этого шкафчика мечтала об изумрудах. Увы, когда я сумела купить кольцо во Вьетнаме, изумруды оказались совсем не похожи на те, в шкафчике: то ли те, то ли другие оказались ненастоящими.
Софи Захаровна рассказывала о собственном выезде до замужества, о том, как в определенные дни месяца брату приходилось покупать для нее перчатки на размер больше, а потом снова - шестого размера. Рассказ этот в старшем возрасте воспринимался мною, как условие некой арифметической задачки с вопросом: сколько всего перчаток шестого размера и сколько на размер больше имелось у мадемуазель Софи к моменту ее замужества?
От Софи Захаровны я получила некоторые сведения об этикете. Ей я обязана открытием тайны слова деликатес. Однажды она угостила меня кусочком черного хлеба, положив на него дольку соленого огурца и кружочек вареной картошки с каплей майонеза. Это и был деликатес, который не шел ни в какое сравнение с вульгарным бутербродом, потому что имел не только вкусовую ценность, но и эстетическую.
Сыновья Софи Захаровны - Илья Савельевич и Михаил Савельевич занимали по комнате в квартире, где их было семь. Михаил Савельевич жил в соседней с нами комнате, через стену. Был он мрачен, одинок, сильно пил, работал на какой-то инженерной должности, и я ни разу не слышала его голоса. Ни разу не видела, чтобы он выходил на кухню. Слышала только иногда, как он мечется в своем замкнутом пространстве (единственное место в квартире, куда я никогда даже не заглянула), роняя предметы и что-то бормоча.
Опорой семейства Цыпкиных был, безусловно, Илья Савельевич. Превосходный врач, он всю жизнь проработал в Боткинской больнице, и, как это принято было в старой медицине, обладал широким диапазоном знаний и универсальностью взгляда. В Боткинской он заведовал лабораторией, но его всегда звали на консилиумы, когда затруднялись с диагнозом или с терапией. Знаю это, потому что сама была в юности объектом этого диагноза, который никак никто не мог поставить, а Илья Савельевич сразу сказал, что это мононуклеоз и, когда я лежала у него в Боткинской больнице, то видела, как его постоянно приглашали то к одному, то к другому больному...
Безупречные манеры делали его похожим на дипломата, образованность и интеллигентность - на профессора, чувство юмора и живость - на актера, а годы, проведенные на фронте, приблизили его не только к любому из возможных пациентов, но, думаю, и к пониманию механизма жизни и смерти, к приятию всего сущего. Как, впрочем, и вся его врачебная практика.
Только приятие сущего и, вследствие этого, терпимость (в соединение с порядочностью, разумеется) объясняют долгие годы его сосуществования с женой Софьей Марковной, незлобивой, спокойной, но какой-то заторможенной женщиной, к тому же - старше него. Было такое ощущение, что у нее закупорены каналы восприятия, и то, что ты ей говоришь, и то, что она видит, внутрь никак не поступает и не откликается никакой реакцией. Она жила исключительно в своем внутреннем мире. Чем жила? Неведомо.
Но я не замечала, чтобы Илья Савельевич раздражался или одергивал ее, когда она высказывалась невпопад. Нес свой крест.
Мой друг Вовка тоже достался ему нелегко. В отличие от матери, он был темперамента буйного, фантазией обладал неукротимой, имел явный музыкальный талант, острое восприятие, но никакой усидчивости. Поэтому музыке его не учили. В самом младшем возрасте мы играли с ним в игру, которая называлась "С ребятами в войну" и представляла собой фантазии на тему фронтовых приключений - в рассказах, сопровождаемых перемещениями то бегом, то ползком по комнате и мебели, иллюстрирующими события. Из своей мужской школы Вовка приносил новые для меня слова, которыми я тотчас же делилась с мамой, к ее ужасу, и новые песни, куда менее романтические, чем мамины. Вариации на темы Садко, например ("В каюте класса первого Садко, великий гость, Он бьет гондоном по столу, срывает свою злость")...
Учился Вовка посредственно, в Медицинский институт после школы поступать не рискнул, а поступил в не престижный тогда Ветеринарный и стеснялся этого.
Дважды женился. Усыновил мальчика. Потом уехал в Израиль, и связи оборвались окончательно.
Во взрослом возрасте я общалась с ним только дома у Ильи Савельевича, с которым мы были дружны вплоть до его смерти, часто болтали по телефону - про книжки, про спектакли, про новости. Однажды, уже после отъезда Вовки в Израиль, приглашая меня в гости (не очень-то часто, увы, отвечала я на эти приглашения), он сказал потрясшую меня тогда фразу: особенно не затягивай с визитом. Я помчалась, он был весел, оживлен, никакой меланхолии или грусти. А вскоре после этого умер. Уверена, что он знал, когда это случится.
