31
О Диме. Я говорил уже, что Дима Ивлиев, с которым я учился в одной группе с первого курса, производил впечатление благовоспитанного, очень вежливого юноши из хорошей семьи, чуть-чуть даже жеманного. В нём чувствовалось что-то аристократическое, и я в какой-то степени был удивлён уже тем, что он отправился в экспедицию, где работа была не столько умственной, сколько физической. Так вот, как ни странно, в экспедиции Дима проявил себя как наиболее приспособленный к полевым условиям человек по сравнению со всеми остальными студентами. У него палатка была всегда хорошо натянута, комары выкурены, в палатке чисто, бельё выстирано, у порога палатки стояли домашние тапочки. Кашеваром он был лучшим из нас всех, умел быстро развести огонь, не чурался тяжёлой работы.
Мы с ним сблизились. Я узнал, что живёт он вдвоём с отцом, с которым сильно не ладит. Мать у него умерла, когда ему было лет десять. В Новосибирске живёт старшая сестра, замужняя. Но это, пожалуй, и всё, что я узнал о его домашней жизни. В последующие годы мы с ним стали не просто знакомыми, а на какой-то период по-настоящему сдружились, но мне всегда казалось, что в его личной жизни для меня осталось много неоткрытых тайн, с которыми, возможно, связана его необычная (на взгляд многих) судьба.
Дима Ивлиев и Кошелевский.
Перед грозой (Сашенька готовит палатку к грозе). После грозы (Лариса на поверженной сосне).
Сашенька и Лариса.
В августе одна из последних стоянок была на Шаче в Костромской области километрах в трёх от деревни Сусанино и километрах в семидесяти от Костромы. Из этих мест, говорят, происходил Иван Сусанин. Здесь мы разбили лагерь прямо в лесу на сравнительно небольшой поляне в излучине Шачи, то есть обтекаемой ею с трёх сторон. Грибов было навалом: маслята, обабки, рыжики, которые росли не только в лесу, но и прямо на обочинах просёлка, ведущего к деревне. Шача кишела раками. У местного пастуха я научился спиннинговать, лишив его пары блёсен в зацепах, и выловил первых в моей жизни щук - первой был щурёнок граммов на двести, а вторую, под килограмм (т.е. чуть больше полкило), я поймал в присутствии Сашеньки. Сашенька щурят зажарила, и мы вдвоём их съели.
Рыбалка на Шаче.
Это было счастливое время, когда при последней перебазировке нас двоих (наверняка ввиду нашего явного взаимного тяготения дабы не нарушать нашу неразлучность) оставили караулить часть лагеря, не поместившуюся в машину. Мы жили в одной палатке, готовили себе пищу, собирали грибы, слушали приёмник, загорали, купались, то есть счастливо бездельничали, хотя, правда, занимались и обработкой лент. Ляцкие к этому времени уже уехали в Ловозеро, Володька Кошелевский, Дима и Лариса закончили работать и разъехались по домам. Я собирался остаться ещё и на сентябрь, Сашенька же до начала занятий хотела съездить домой в Тейково.
Неразлучны с «Квантовой механикой» Блохинцева.
В Сусанине, кстати, мне запломбировали - и очень хорошо - давно досаждавший мне зуб в передвижном (на венгерском "Икарусе") стоматологическом кабинете - цивилизация всё-таки пробивалась и в эти дебри. А в Костроме на меня неотразимое впечатление произвёл гигантский памятник Ленину, возвышающийся над Волгой и установленный на вычурном пьедестале, заготовленном перед революцией для памятника в честь 300-летия династии Романовых.
Дня три или четыре райской жизни на Шаче пролетели, за нами приехала машина. В Ярославле Сашенька простилась с нами, я поехал дальше. Последняя стоянка была где-то в районе Рыбинска, теперь отряд составляла орава пятикурсников, проходивших практику (Юра Копытенко, Боб Киселёв, Таня Плясова, остальных я не запомнил). Из этой толпы только Татьяна выделялась - игрой на гитаре и негромким пением. Тогда уже пели Окуджаву, но больше чисто физфаковские и экспедиционные песни. Пелось у костра хорошо...
Запомнились подосиновики на этой стоянке и светящийся гнилой пень, кусочек которого я привёз в Ленинград.
Лето кончилось, началась осень. Пора было возвращаться, уже шли занятия, но я ещё решил съездить домой в Калининград. Надо было объясниться со Светой, для меня уже всё решилось...
В Калининград я приехал с бородой, которую отпустил в экспедиции, и которая почему-то гуще всего росла на шее под подбородком, т.е. на шотландский как бы манер. У нас гостил в это время дядя Вова, сохранились фотографии - я провожаю его на вокзал, снимал папа.
Дядя Вова со мной на автовокзале, на фоне Королевского замка и кафедрального собора, Калининград, сентябрь 1963 г.
Мама, дядя Вова и папа у постамента памятнику Сталина, у памятников Ленину и Карлу Марксу, Калининград, сентябрь 1963 г.
Со Светой мы встретились где-то в центре города, пошли посидели в кафе, то ли в "Снежинке", то ли у зоопарка, а потом долго сидели на скамейке в скверике напротив кинотеатра "Заря", где сейчас стоит кирпичная пятиэтажка, и, наконец, я проводил её до дома на Светлой улице, в последний раз.
Света не хотела верить, что мы расстаёмся, хотя с весны уже мы не переписывались. Сначала в её голосе звучали нотки гнева и возмущения, затем они сменились нотами боли и обиды, но и, как ни странно, ещё надежды. Никому в жизни я не сделал так больно, как ей в тот вечер, и за это я платил потом рвущими душу воспоминаниями и снами, в которых она мне снилась и через годы.
Я помню, что четко осознавал своё предательство по отношению к ней, но альтернативой могло быть только второе - по отношению к Сашеньке. Собственно, первое уже совершилось, и нужно было давить в себе острое чувство жалости и боли, чтобы не совершить второе.
Я нисколько не жалею, что наши пути со Светой разошлись. Трудно сказать, смогли бы мы с ней долго прожить вместе. Я люблю Сашеньку и до сих пор, она хорошая жена, хоть и со своими недостатками, и мать прекрасных наших детей. Но Света подарила мне минуты настоящей первой любви, и прощание с ней было для меня самым тяжёлым моральным испытанием в моей жизни. Зря, наверное, я увиделся с ней тогда. Возможно, без этой встречи ей легче было бы забыть меня, но мне хотелось быть честным и перед ней, и перед Сашенькой, и пришлось быть жестоким.
А ведь жестокость хуже нечестности...
Свободное копирование
