Записки рыболова-любителя - 23

23

В общежитии я первое время жил в одной комнате со Славой Сазановым, электробритвой которого я впервые возил по своему пушку на подбородке. Слава же до этого жил со старшекурсниками, и среди них был Мизун, близко познакомиться с которым мне довелось много лет спустя. Потом меня переселили в 146-ю комнату, на шестом этаже прямо напротив лестницы, точнее, бездействующего с дореволюционных времён лифта. Моими соседями оказались однокурсники: Толя Павлов, бывший шахтёр из Донбасса, а ранее моряк, измождённый надводными и подземными трудами и живущий теперь на одну стипендию; Валера Кундин, чуть косоглазый, в очках, спокойный парень; Коля Орлов, с носопырами, вывернутыми наружу, тоже в очках, и Курт Пойкер - невысокий, плотненький, очень живоглазый немец из ГДР.

                                             Жильцы комнаты №146: Коля Орлов, Толя Павлов, Курт Пойкер, Валерка Кундин и я.

Четыре койки по стенам, пятая - между теми, что у окон, а между теми, что у двери - стол. Где-то ещё и тумбочки помещались, и два платяных шкафа, один стоял прямо перед дверью, создавая как бы прихожую. В тесноте, но не в обиде. Живём весело и до поры до времени дружно. Особо я ни с кем из ребят не сблизился, ни в группе, ни в общежитии. Всё время было заполнено учёбой и перепиской с Капюшончиком - Веточкой, как я называл её теперь в письмах. В Калининград я ездил не только на каникулы, но и на ноябрьские и майские праздники, и почти всё время проводил с ней...

Хорошо помню солнечный день 12 апреля 1961 года, когда запустили Гагарина. Весь физфак бурлил и ликовал, наиболее темпераментные устроили демонстрацию.

Я уже не думал о геофизике. Кафедра физики Земли не пользовалась популярностью среди младшекурсников, все отличники стремились на теорфизику, приоритет которой не оспаривался - там академик Фок и вообще все корифеи; второй по популярности была кафедра оптики (Фриш!), затем твёрдое тело, ядерные реакции и т.д. Геофизика прочно занимала последнее место. О том, что она ближе других к космической физике, никто не догадывался. Да это направление только-только зарождалось на кафедре, как, впрочем, и вообще в науке. Мои пятёрки позволяли мне надеяться попасть на теорфизику, хотя я и чувствовал, что подготовка и способности мои не самого высокого уровня. Но до распределения по кафедрам было ещё далеко - оно проходило в конце третьего курса.

После июньской сессии, как обычно, по домам не распускали. Полагалось отработать месяц на стройке или в колхозе, формировались целинные отряды, Феликс Израилев подбил меня пойти работать в геодезическую экспедицию. Мы с трудом получили на это разрешение в деканате и в комитете комсомола, сославшись на стремление получить практику для будущей, якобы геофизической, специальности. Каким-то образом наша демагогия сработала и нас отпустили. А нас же просто привлекала возможность немного заработать в более романтических условиях, чем в колхозе или на стройке. Для меня так даже само слово "экспедиция" оставалось необычайно привлекательным несмотря на готовившуюся измену геофизике.

Однако то, куда мы сумели устроиться, мало походило на настоящую экспедицию. Во ВНИИГРИИ (Всесоюзном научно-исследовательском институте геодезических работ и инженерных изысканий, что на улице зодчего Росси) нас направили к Борису Борисовичу Рабиновичу - сухощавому невысокому мужчине лет 55-ти с вьющимися седеющими волосами, открытым лбом, мало похожему на еврея. Он объяснил нам нашу задачу: каждый день являться в Старый Петергоф, откуда мы с ним будем "прокладывать нитку" для будущего газопровода куда-то на Гостилицы.

Из общежития на лето всех выселяли, освобождали места для абитуриентов, и я перебрался в Сестрорецк к Бургвицам, откуда каждый день, кроме воскресений, ездил в Петергоф, тратя на дорогу около двух часов в одну только сторону. В Петергофе мы загружались теодолитом, топорами, рейками, кольями, лопатами и уходили на нашу нитку. Кроме Рабиновича и нас с Феликсом в отряд входили две или три дюжие бабы из местных (петергофские), а потом присоединился ещё один студент из Кораблестроительного.

     Феликс, Рабинович, Корабел и я на геодезической прокладке нитки газопровода от Старого Петергофа в Гостилицы, лето 1961 года.

Местность была лесистая, красивая, погода прекрасная, работа - тоже. Суть её состояла в том, чтобы по заданным на карте углам и расстояниям разметить на местности всю трассу колышками через каждые 100 метров и столбами через каждый километр. Для этого вначале "выставлялся" теодолит по уровням, затем по рулетке отмерялось расстояние в сто метров, там кто-нибудь становился с полосатой рейкой и перемещал её по командам Борис Борисыча, устанавливая точно по азимуту. Затем на место рейки вбивался колышек, и рейка относилась дальше. На место колышка переносился теодолит, опять его выставляли, процедура повторялась и так далее. По ходу составлялся абрис - подробное карандашное описание в специальном блокноте местности от колышка до колышка. Вся растительность между теодолитом и рейкой, включая здоровенные деревья, вырубалась нами в полосе шириной примерно метра в два, чтобы стволы и ветки не мешали четко видеть рейку через оптику теодолита. В качестве километровых столбов  забивались железные трубы диаметром сантиметров 10 - 12. Они были привезены заранее и сложены в определённых местах, откуда мы их и таскали к точному месту установки. Привязка к местности велась по триангуляционным вышкам.

Всю работу с теодолитом и абрисом выполнял Борис Борисыч. Абрис, правда, он иногда доверял составлять и нам. Основная же наша задача состояла в том, чтобы носить, рубить, держать, забивать, копать, опять носить и т.д. Уставали по первому времени неимоверно. В обеденный перерыв валились на траву, и даже есть не хотелось, только - лежать. Но уже дня через три - четыре освоились, натренировались и чувствовали себя великолепно, хотя не всегда и не всё делали достаточно ловко и быстро, за что терпели издевательскую ругань Борис Борисыча. Мужик он был явно хороший. Дочь у него вышла замуж за албанца, учившегося у нас, и уехала с ним в Тирану. Тогда отношения с Албанией внешне ещё выглядели нормальными, но ухудшались, и в разговорах Борис Борисыча о дочери звучало беспокойство.

В  перерывах, которые Борис Борисыч устраивал через два - три часа, мы с Феликсом покуривали махорку. Борис Борисыч осуждал нас за баловство, сам, правда, курил. Я ссылался на зуб, который в самом деле иногда побаливал, а курение вроде бы несколько притупляло его нытьё.

Как-то раз я обнаружил на одном дереве буквально на уровне своей головы двух нелетающих ещё птенцов какой-то хищной птицы. Птенцы сидели то ли в гнезде, то ли просто в развилке ветвей и были размерами побольше голубя. Из-за крючковатого клюва и острых когтей держать в руках их можно было только в рукавицах. С одним из них в руке я сфотографировался, и мы оставили их на том же месте.

Работали мы часов с девяти до четырёх дня, так что вечером в Сестрорецке я ещё успевал встретиться с друзьями, чаще всего с Шуркой Санкиным. Отработали мы таким образом весь июль, получили свои первые зарплаты, и разъехались на каникулы с самыми лучшими воспоминаниями о недаром проведённом времени. С Феликсом я в дальнейшем всё же не сблизился, что-то в его характере мне не нравилось, какая-то заносчивость была. Впрочем, когда мы с ним случайно встретились лет через десять в Калининграде, и я его возил в Ладушкин, в обсерваторию, на залив, мы были рады друг другу, мне он показался мягче, чем в университетские годы.