В 1941 г. началась война. Нам не верилось. Сообщение о войне нас застало в командировке в одном колхозе. Сообщение передавали друг другу шепотом. Все надеялись, что война скоро кончится, но не тут-то было. Война все продолжалась, и мы регулярно слушали сводки ифнормбюро.
В аулах началась эпидемия сыпного тифа. Стало много умирать людей. Стали госпитализировать в горбольницу. Население отказывалось ложиться в больницу, прятались. Были организованы три бригады медработников по два человека: врач и медсестра. В одной бригаде была и я. В аулах была большая завшивленность. Мы устраивали вошебойки. Это железная бочка, которую ставили в небольшое помещение, вставляли трубу и топили. Потом не проволоке развешивали завшивленные вещи. Вещи были больных сыпным тифом. В таких примитивных условиях вши, конечно, не погибали. Помню, один раз мы переспали у одного председателя колхоза, а наутро обнаружили на своей одежде массу вшей. Пришлось пойти в поле, где рас хлопок, благо, что оно было недалеко, а хлопок был, чуть ли не в рост человека. Там раздевались, и давай трусить свою одежду. Трусили до тех пор, пока не оставалось ни одной вши. Приехали домой, сразу переоделись, а вещи замочили в мыле «К» – было такое дезинфицирующее средство. Выезжая обратно, мы надевали туже одежду. Она дурно пахла, поэтому, когда мы ехали в поезде до аула, то стояли в тамбуре. Ехать надо было 3 часа. От нас шарахались люди, а как-то проводник спросил, какая у нас профессия. Когда мы сказали, что медики, он очень удивился.
Сыпной тиф нас с врачом обошел, а в других двух бригадах заболели два врача. Заболел и главврач больницы, медсестра и санитарка. Им выдели отдельную палату. Командировка наша окончилась. Меня и одну сестру назначили дежурными медсестрами при них. Дежурили мы по суткам. Очень тяжело было. Два больных врача почти все время были без сознания. Жалко было на них смотреть. Они были молоды, у одной была девочка 5-ти лет. Вскорости они умерли, несмотря на то, что все упорно боролись за их жизнь. Главврач, которая болела, очень меня просили, чтобы я ей не делала уколы камфары (сердечное средство). И когда я ей говорила, что не выполнить назначение врача я не могу, она снова просила и говорила, что врачу она скажет, что укол сделан. И я пошла у нее на поводу. Теперь я думаю: может быть, она осталась жива, потому, что ей не делали уколы камфары.
Работа мне нравилась, колхозники меня уважали, особенно старики, поскольку я поддерживала их обычаи. В Туркмении вообще к медикам относились очень уважительно. Когда меня перевели в город, то часто с аула, где я работала, привозили для меня дыни, виноград, арбузы, персики.
Шла война, жизнь была трудная. В городе стали выдавать хлеб по карточкам: 600 г в день, а мы в колхозе получали 9 кг муки на месяц. Муку привозили из города в магазин. По дороге продавец добавлял в муку песок пустыни (он был мелкий как пудра и не очень заметен в муке). Сами пекли туркменские лепешки в печке-тандыре. Муки нам еле хватало на полмесяца. Остальное время мы жили на кислом молоке.
Прислали нового заведующего медпунктом, а меня за хорошую работу перевели в город в глазной стационар медсестрой. Работало нас: врач, три сестры, четыре санитарки, завхоз, прачка – она же и повар. Стационар был на 20 коек, и в нем в основном лечились допризывники от трахомы и вели прием больных. В основном болели трахомой и коньюктивитом, когда цвел хлопок. Были больные и с травмами глаз: попадала металлическая стружка у работающих на заводе.
Война продолжалась. В нашем городе стало появляться много инвалидов: не только местные, но и с России и Украины. Ходили по рынку, продавали кто, что мог. Один украинец все кричал: «Купуйте чобота, куди хочете ідіть, тільки не далеко. В яку хочете грязь ідіть, тільки не глибоку». Все вокруг смеялись, а он все выкрикивал.
Меня вызывали в горвоенкомат и отправляли в облвоенкомат, откуда должны были направить на фронт. Но облвоенкомат отправлял обратно до «особого» (особого распоряжения). Так было два раза. Война подходила к концу, и я на фронт так и не попала.
С началом войны мужа тети Зины забрали на фронт, а она с 3-х летним сыном Толиком эвакуировалась на северный Кавказ в г. Беслан. Когда немцы стали подступать к Кавказу, она приехала с сыном ко мне в г. Иолотань, где сняла квартиру у одних армян.
Потом они перебрались ко мне. Она получала деньги по аттестату за мужа, а я на работе – так мы и жили втроем. Вскорости тетя Зина умирает от острого воспаления печени: болела всего три дня. Для меня это было большое горе. Не успели его пережить, как получаем извещение, что погиб на фронте муж тети Зины. Остались мы с 5-летним Толиком вдвоем. Хотела оформить Толика в детсад, но он не согласился – думал, что я его хочу отдать в детдом. Я была целый день на работе, а он оставался один дома. Вставала утром рано и готовила еду на целый день, а в обед прибегала домой покормить его (я недалеко работала). Любимым занятием Толика было помогать хозяину водить осла на речку попоить. Вдвоем нам было хорошо, но и трудно. Он мне рассказывал, что делал, какие буквы выучил, как написал. Изредка мы ходили в кино, но до конца досмотреть не могла: Толику хотелось спать, и он просился идти домой. Так мы прожили два года.
Моя мама и сестра Муся (мы ее называли Маня) жили в Евпатории, где их настигла война. Маня в 1941 г. окончила медучилище и была направлена на работу в один их районов Крыма, а когда началась война, она вернулась домой к маме. Пришли немцы, работы не было, есть нечего было. Мама ходила по деревням и меняла вещи на продукты. Мусю вскоре угнали в Германию, где она работала на цементном заводе. Ей там было очень тяжело: плохо кормили – одной брюквой, спали на чердаке. После войны она вернулась в Евпаторию, откуда уехала в г. Фрунзе.
Я написала маме в Евпаторию, чтобы она приехала ко мне в Туркмению. Стали мы жить втроем. Маме в Туркмении не нравилось, хотя было много фруктов и овощей. Фрукты, особенно виноград и персики, были очень сладкие, а дыни особенные. Но было очень жарко, а она плохо переносила жару.
