Время года - война

И вот зола… Она осталась от того, чего нет

и не будет более. И вот зола именно в этой

точке…Не здесь, но там, как нуждающаяся в

рассказе история.

Жак Деррида

«Время года — осень. Год — 92-й. Война на Кавказе». Эта фраза из старой записной книжки звучит сегодня, как перевод с латыни. Я нацарапал ее ночью, лежа на мешках с мукой в трюме кораблика без огней, на ощупь пробиравшегося к Сухумскому порту. С берега доносились автоматные очереди. Ветер упаковывал их в теплую влажную вату. Смерть была далекой и пахла морем.
Потом была зима 95-го и горящий Грозный, уже насквозь пропитанный смертью. В сумерках я полз по холодному пахнущему мазутом месиву, бормоча: «Хорошо умирает пехота, и поет хорошо хор ночной…», и, когда приподнимал голову, видел только бугорки шинелей, припорошенных нетающим снегом. Пехота умирала плохо, хор скандировал что-то несусветное: «Национальная безопасность… Распад России….Реформы…» А в жаркой мгле, пахнущей ужасом и соляркой, плыли, покачиваясь, тени в черных полумасках — саранча, окруженная огненной оболочкой и маленькими смерчами пепла. Когда они исчезали и замолкал остывающий всю ночь бетон, откуда-то из развалин приползала старуха, позвякивая жестяным ведром, и все рылась в золе, отыскивая обгоревшие кости.
Я попал туда в составе правозащитной группы и сразу же оказался внутри движущейся в режиме перемалывания всего окружающего машины уничтожения. Отдельные узлы этого устройства иногда ломались, и тогда через образовавшиеся щели удавалось вытянуть наружу десяток-другой потенциальных жертв. Но в целом она работала достаточно эффективно, и все больше людей, словно персонажи рассказа Кафки, сползало в зону «низших областей смерти». Они еще подергивались, пытаясь не только выжить, но и собрать заново распадающийся вокруг них привычный мир. Внезапно возникающий из зазеркалья самолет-штурмовик или залп градового огня не оставляли им ни одного шанса. Впрочем, вместе с человеком уничтожались и его окрестности: дорога, кошка, дом, дерево.
Иногда мне казалось, что выгорали сами смыслы, корневая система того, что осуществилось, но не сумело продлиться. Оставалась только зола. И история золы. Все остальное: родник, превращенный в воронку с изувеченными трупами по краям, автобус с детьми, подорвавшийся на противотанковой мине, сожженная библиотека — было только довеском к тому, что уже совершилось в глубине. И поэтому выпадало в осадок, становясь недоступным для понимания и оценки. Пока ты не догадывался, что единственное условие, при соблюдении которого увиденное сохранит себя, состоит в твоем отказе от понимания и оценки. Просто есть мир и есть глаз. И — ничего между ними.

Камин

Я смотрю на мокрые, выцветшие, как старая фотография, пальмы и на черные фигурки гвардейцев мхедриони, бегущих ко мне, кажущиеся почти неподвижными на фоне прибоя. Мертвая обугленная коробка со скрученными огнем межэтажными балками и застывшими водопадами битумной смолы в водостоках. С почти невесомыми коконами, хранящими форму книг на стеллажах библиотеки. Иногда, вслед за порывом ветра, из них с едва слышным шуршанием выпархивают хрупкие пепельные махаоны. Но лучшее, что сохранилось во мне, — это изразцовый камин в гостиной с провалившимся полом и небом вместо потолка. Маленький голубой камин. Висящий в пустоте.

Трудно быть Богом

Он пришел к нам осенью 92-го и был единственным, кто разбирался в военном деле. Держался отчужденно и не любил вспоминать о службе в армии, а я все не находил предлога для разговора об интересующих меня вещах. В Абхазии мы разминулись. Когда он добрался до Сухуми, я вылетел в Гудауту на российском военном вертолете, набитом беженцами. До сих пор помню толпу под черным дождем, молча штурмующую выпотрошенное металлическое яйцо, блестящие полупрозрачные дождевики десантников, барахтающиеся на вытянутых руках и исчезающие в люке фигурки детей, потом вой надрывающейся от перегрузки турбины, мелко вибрирующие, почти расплющенные друг о друга тела, узел с младенцем, раскачивающийся на пустой пулеметной турели, а через полчаса косое падение на посадочную полосу и сноп искр от лопастей, бьющихся о мокрый бетон.
Зимой он улетел в Ткварчели — шахтерский поселок в лесистых горах, уже задыхающийся в блокадной петле. Там умирали прямо на улицах, и было много такого, что «достало» его. То, что видишь внутри горячих точек, как правило, невозможно переварить. И начинаешь терять равновесие. Я пытался восстанавливать его «челночными» переходами через линию фронта. Зло, как, впрочем, и добро, распределялось почти равномерно между теми, кто совершал его, и оснований для выбора чьей-либо стороны не находилось. А ему не повезло. Город агонизировал, и те, кто был извне, сжимали петлю все туже. Тут, собственно, и думать было нечего. Я знал, как это бывает. Людям, которые делят с тобой последний хлеб или умирают у тебя на руках, не будешь втолковывать миротворческий кодекс. И он выбрал сопротивление. Через месяц он подорвался на мине. Словно прошлое ( в той жизни он был сапером) настигло его. Ему ампутировали обе ноги, а еще через год, зимой, он выбросился из окна своей московской квартиры.

Улица Лакобы

Он шел по дну улицы, замирая, когда от близкого разрыва начинал вибрировать густой, слегка солоноватый воздух. Черное, почти сливающиеся с темнотой пятно страха, скользящее защитным зигзагом, как призрак потопленной субмарины. И когда он оказался рядом, я услышал внятные позывные: «Ребята, только не стреляйте….»

Сердцевина репейника

Он лежит ничком, вцепившись пальцами в дужку проржавевшего ведра, едва различимый в грязной траве, терпеливо оплетающей его тело. Житель одной из ячеек в серой девятиэтажной стене, не вернувшийся с водопоя. Ракетные удары из-за реки, изредка оканчивающиеся долгим органным воплем вспоротого железобетона, слегка встряхивают залитый холодным светом склон холма, и тогда из пустеющих на глазах лиловых черепов репейника взлетает легкий пух и плывет над дорогой.
Автобус еще доползает сюда из центра, но в домах давно нет тепла и почти нет еды. Вечером, когда стрельба немного стихает, жители спускаются за водой и топливом на огромную болотистую свалку позади ржавеющих рельсов железной дороги, и те, кто возвращается, разводят крошечные костры на лестничных клетках, чтобы сварить болтушку из остатков кукурузной муки. А ночью хоронят убитых за пустыми железными гаражами.

Непрерывность облавы

Они уходили узкой тропой к перевалу — изгнанники, взявшие с собой только книги и живность: их тела странно перекашивались в горячем, плотном, как стекло, воздухе, текущем по склону ущелья. Тяжело нагруженные ослики из последних сил тянули вверх, к точке, где подъем превращался в спуск, и они навсегда уходили из сектора обстрела, становясь недостижимыми для высоких стройных парней в черных комбинезонах с короткими десантными автоматами в руках, уже перебегающих по саду, сжимая кольцо вокруг поселка художников. Их все же достали на последнем рывке, и ударили в упор — на поражение, так что обуглился холст и из отверстий в нем потянуло цементной пылью и дымом. Потом, когда с этим было покончено, кто-то заметил маленькую дверь позади картины и, сменив рожок, хлестнул по замку короткой злой очередью. А там, в чулане, косо, сверху вниз, повел дергающийся ствол вслед за сползающим по стене человеком, и пули, выходя из тела, выбивали сначала куски штукатурки, а потом застревали в досках пола.
Ужинали жареной картошкой с холодным колбасным фаршем, пытались играть на бильярде, но скоро засыпали вповалку по углам комнаты тяжелым сном очень уставших людей, а утром снова шли в город мимо хлебных очередей и разбитых витрин, мимо питомника с пронзительно кричащими от голода обезьянами, в город, привычно глотающий смерть, лежащую в их подсумках, или ждущий ее уже подвешенную к крыльям штурмовиков, тяжело взлетающих с близкого аэродрома.

После ликвидации

Он сидит на низкой уютной скамье у ворот санатория. В черном комбинезоне с закатанными рукавами. На груди нашиты чехлы для автоматных рожков. Уже вечер, и они пусты. Кисти рук опущены в ворох сухих виноградных листьев. Его тело растянуто судорогой долгого напряжения, но и расслаблено одновременно, как это бывает с крестьянами после тяжелой многочасовой работы. Он немного похож на старую лозу, штурмующую решетку ограды за его спиной. Пока я подхожу, успеваю заметить набухшие чуть пульсирующие вены с красными точками от инъекций и большие черные зрачки, через которые можно попасть внутрь, не побеспокоив хозяина. Но я прохожу мимо, оставаясь для него туманным пятном. Слепым пятном, плывущим в воздухе, не касаясь растрескавшегося асфальта.

Сфера Шварцшильда

Когда грузовичок подбросило и развернуло поперек дороги, я, выбрасываясь на асфальт, увидел (одновременно со вспышкой ударившей рядом мины) два громадных багровых нарыва с черной клубящейся каймой, лопнувших над домами метрах в ста от нас.
Грохнуло так, что все окружающие звуки перестали существовать. Проводник подхватил мешок с хлебом и исчез в ближайшей подворотне. Отплевываясь набившейся в горло цементной пылью, я нырнул вниз, ударившись плечом о какой-то выступ, и побрел по коридору на слабый свет и запах дыма.
В голове гудело, и я не совсем понимал происходящее. Прежде всего нужно было догнать проводника и выяснить у него, где мы. Это была правильная мысль, и я уцепился за нее и не отпускал, пока не оказался в помещении с костром посередине и двумя десятками людей в узких зеленых повязках через лоб, черных комбинезонах и с автоматами.
Оглядевшись, я протиснулся к костру, где уже сидел проводник, подбрасывая в огонь лакированные обломки какого-то стенда. Там горело: «лучш… и лю…» Лучшие люди горят, подумал я, заметив молящегося на коврике по другую сторону костра молодого чеченца. Он еще не успел подняться с колен, как подвал «накрыли», После нескольких оглушительных ударов сверху один из снарядов пробил перекрытие. Взрыв разметал костер и людей, превратив воздух в едкую, непригодную для дыхания, непрозрачную взвесь. Кашляя и натыкаясь друг на друга, мы отступили в последний тупиковый отсек нашей идущей ко дну бетонной субмарины. Здесь были нары, и на них вповалку, прижимая к себе оружие, спали ополченцы. Кто-то сунул мне ломоть хлеба, тотчас же побелевшего от цементной пыли. Молот продолжал бить по подвалу. Подняв вверх свободную руку, я ощутил вибрацию перекрытий, отдающуюся ломотой во всем теле. Я сел на пол, привалившись спиной к нарам, и, закрыв глаза, ступил на едва различимую в летних сумерках тропу, петляющую между сосновых корней. И шагнул раз и другой по теплой, слегка покалывающей босые ступни коричневой хвое. Пока на ощупь.

Сталкер

Он ведет меня внутренними дворами, осторожно обходя чуть поблескивающие плитки битой черепицы. Иногда он надолго замирает, прижавшись к стене или дереву. Обменивается несколькими фразами с тенью, неслышно отделившейся от развалин. За спиной у тени — колчан с тремя «стрелами» для ручного гранатомета.
«Охотник спустился с холма», — бормочу я себе под нос, пока мы бредем по мертвому трамвайному парку между вагонов, похожих на косяк изувеченных рыб с клочьями тьмы вместо внутренностей. Передо мной, не исчезая ни на миг, чуть покачивается его худая спина в хорошо подогнанном бронежилете. Я напряженно слежу за ней, потому что не должен пропустить всегда неожиданный для меня бросок на землю, и стараюсь держать улыбку, когда, чуть повернув голову, вижу сквозь неслышно падающие комья асфальта или бурую прошлогоднюю траву его бесстрастное неподвижное лицо в метре от себя.
Идет третий день нашего знакомства, а мы все еще живы, и меня перестает раздражать его почти нарочитая медлительность. Я начинаю чувствовать скрытый ритм этого движения. Странный скользящий танец в синкопах между взрывами. Долгие томительные паузы и мгновенные, на выдохе, броски внутри тесных секунд, когда кто-то невидимый мне меняет прицел или прикуривает.

Соло штурмовика СУ-25

Впервые я увидел его в деле два с половиной года назад. В Сухуми. Появившись из ниоткуда, он с пронзительным воем вспорол прозрачный холодный воздух над мандариновым садом на склоне холма, заходя на невидимую мне цель в районе городского пляжа. Вдавливаясь щекой в холодную траву, я смотрел на сотни маленьких шариков — мир оранжевых планет, на мгновенье подвешенный в остановившемся времени. И исчезнувший вслед за взрывами на берегу моря.
Я сразу узнал этот звук и, падая в грязный снег, с трудом заставил себя посмотреть вверх. Он вынырнул из дыма, клубящегося над горящей девятиэтажкой, похожий на гигантскую саранчу, начиненную смертью. Потом продолговатые металлические личинки отделились от него и ушли вниз, туда, где метались, кричали и вжимались в фундаменты домов жители микрорайона. Рвануло, когда он уже исчез, и еще через секунду все звуки перекрыл неожиданно чистый органный гул лопающегося железобетона.

В конце января

Он брел по свежевыпавшему снегу в расхристанной, прожженной в нескольких местах шинели, подергивая остриженной наголо головой. Явно сошедший с ума солдатик весеннего призыва. Мимо редких цепочек боевиков в маскхалатах, перебегающих куда-то вниз к центру города, не замечая его. Мимо ревущих газовых факелов и беззвучных взрывов, сносящих лоджии в соседних девятиэтажках. Мимо подвалов, где холод, иней на стенах, плач, кашель. Где дети с гноящимися глазами и умирающие старики, закутанные в тряпье. И остановился, улыбаясь маленьким сморщенным лицом, рядом с почтой, где уже неделю лежал труп женщины — разноцветный пластилиновый комок, измятый взрывом, а потом затвердевший.

Инициация

Тебе 47, и ты еще не понял, что все-таки сумел родиться, протиснувшись в мгновенный, пахнущий кровью и бетонной крошкой промежуток между двух разрывов. Ты впервые вдохнул то, что стало здесь воздухом. Сразу же после приступа рвоты, отбросившего тебя в пустое черное небо. Не кричи и не закрывай глаза, если хочешь понять историю золы, рассказанную золой. Она последней сохраняет память об агонии тела. И только она расскажет о том, кто навсегда заблудился внутри ломкого серого лабиринта. Ползи. Нужно просто ползти, втягивая упирающийся мир в отверстие глаза, даже если смерть отложила личинки и в твоих порах.

Ветер с Сунжи

В этой короткой улице дует ровный холодный ветер, и, наверное, поэтому запах горелого мяса и солярки почти неощутим. Мертвые танкисты лежат ничком на залитом грязью асфальте. Рядом с остатками подбитого гранатометчиками танка. Я долго смотрю, как десятилетний чеченский мальчик пытается накрыть их куском грязного полиэтилена, но ветер портит все дело и мальчик уходит.
Две недели назад, в новогоднюю ночь, он тяжело пятился с проспекта, пытаясь уйти в темноту от белого, чуть вибрирующего сияния осветительной ракеты. Он судорожно водил башней, пытаясь найти хоть какую-то цель, пока спиной не уперся в тупик и понял, что это — конец. Он слушал, уже не ожидая команды на маневр, как хрипели, перемешивая мат с судорожными всхлипами, и захлебывались одна за другой рации в танках, горевших где-то неподалеку. Как корчилась от ужаса его человеческая начинка, которую он не мог защитить. Но последнее, что он ощутил перед тем, как ударил гром, — был ветер. Так приятно холодящий броню.

Окрестности человека
(места переломов и разрывов)

Внешний вид мертвых, до их погребения, с каждым днем несколько меняется. Цвет кожи у мертвых кавказской расы превращается из белого в желтый, в желто-зеленый и черный. Если оставлять их на продолжительный срок под солнцем, то мясо приобретает вид каменноугольной смолы, особенно в местах переломов и разрывов, и отчетливо обнаруживается присущая смоле радужность.
Эрнест Хемингуэй

Теперь от этого января ничего не осталось. Даже бездомных собак, частью съеденных, частью отравившихся трупным ядом. А иероглифы, оставленные на асфальте залповым огнем (письма империи мин) размыл стаявший снег. Раскаленное добела тело Города остыло, спекшись в холодный и скользкий комок из бетонной крошки, человеческих останков, мумифицировавшихся в разной степени разложения, и ржавеющего под зимним дождем исковерканного железа. Дождь оставил глазу только плоский размытый ландшафт с цепочками следов — шахматную доску, обрывающуюся в ничто. Постепенно путаница пунктиров, в которой отпечаток ступни после десятка ходов проигрывает помеченной взрывом пустоте, превращается в складчатый, заплутавшийся в самом себе мир, нелепый и беззащитный. А потом в теплой темноте прорастают семена, и бурьян надежно укрывает муравьев и землероек. Не помнящих родства.

Надежда

Ее начали бить в машине, сломали ребра, разбили лицо. До этого что-то кололи, чтобы разговорилась. Может быть, ей повезло, и она так и не приходила в сознание. Потом выбросили на обочину за поворотом на Гехи и обработали тело ногами, обутыми в добротные десантные ботинки на толстой литой подошве. Потом, присев на корточки, со вкусом перекурили, осторожно передавая друг другу горячий кофе. Их, скорее всего, было трое — крепкие, уверенные в себе ребята в камуфляже. На несколько минут они почти забыли о ней, а потом старший, лениво выругавшись, выстрелил ей в затылок.
Мы познакомились в середине того января, когда Город агонизировал под ударами штурмовиков и федеральной артиллерии, а трупы русских солдат, убитых ополченцами, и русских старух, убитых русскими артиллеристами и летчиками, растаскивали одичавшие собаки предположительно кавказской национальности. Собственно, мы были только броуновскими частицами, дергающимися на непред-
сказуемых траекториях, и в подвале барака на одной из окраинных улиц, казавшейся глубоким тылом, в разговорах обходили стороной все, что связано со смертью. Мы подшучивали друг над другом — чем незамысловатей, тем лучше. «Надежда, мой компас земной, смотри, не заблудись и захвати дождевик — сегодня ожидается град». Каждое утро она уходила по своим журналистским делам, возвращалась всегда в темноте, но тогда мне еще казалось, что с ней ничего не может случиться.
Через неделю я встретил ее на окраине Слепцовска. Она шла мне навстречу с лицом таким же белым и обреченным, как эта холодная белая вата у нее под ногами. Потом в гостинице, откинувшись на спинку стула, она рассказала мне, как на шоссе за Самашками машину, на которой она пыталась добраться в Грозный, атаковал боевой вертолет. Они с шофером еще на ходу выбросились по разные стороны дороги, сразу же став легкой и заманчивой дичью для тех, кто уже поджег их легковушку, и теперь ракета за ракетой окантовывали свое игровое поле. И она металась по грязно-серой стерне пока одна из них не ударила совсем рядом. Ее контузило, слегка присыпав землей, и она нашла в себе силы не шевелиться, пока все не кончилось..
В последние месяцы жизни она одевалась, как чеченка. Ее и похоронили, приняв за случайно убитую беженку. Она успела войти в Самашки и Серноводск во время спецопераций, когда мышеловка уже захлопнулась.

Зимняя война. 2000-й год

Она совсем не похожа на предыдущую — эта война. Усталость висит над всеми участниками плотным невидимым облаком, и люди почти равнодушно принимают и жизнь и смерть. Выживание здесь связано с владением оптикой предвидения. Правильно применяя ее, ты видишь резко и в максимальном приближении путь спасения себя и своих близких. И вовремя покидаешь заведомо гиблое место. Таким местом этой зимой стал Грозный. И тысячи людей бежали из него в поселки на трассе и в предгорья. Там было спокойно в ту войну. Никто из них не знал, что через месяц убежища превратятся в смертельные ловушки, окруженные двойным кольцом — спецназа и тяжелой артиллерии. И невесомое слово «ВОЗДУХ» станет предсмертным криком. Уцелеть там удастся очень немногим. И для тех, кто выживет, смерть станет обыденностью. Такой же, как ремонт пробитой снарядами кровли. Они перестанут плакать на похоронах. И будут смеяться над тем, что у нас вызвало бы ужас или омерзение. Над жадностью мародеров. Над привычкой военных покрасоваться «на рабочем месте». Девушка из Комсомольского (тотальные разрушения и больше тысячи погибших за несколько мартовских дней), смеясь, рассказывала мне, как боевой самолет после каждой атаки на их улицу, развернувшись, покачивал крыльями и выделывал балетные па. Похоже, все они знают, как им справиться с этой напастью. То-есть — с нами. Только нам, «этой напасти», что делать?

Гехи-Чу — поток, бегущий в никуда

Туман опускается на село вместе с сумерками, и темнота становится холодной, как одежда на телах убитых, лежащих у входа в ущелье. По некоторым из них, вдавленным бронетехникой в уже оттаявшую февральскую землю, можно пройти, не споткнувшись. Туман падает внутрь домов через развороченные крыши, цепляясь за остатки стропил, медленно заполняет двухметровые пробоины в стенах, похожие на люки затонувшей подводной лодки. Ближе к утру, но до этого еще далеко, он станет снегом в пустых полях позади села, и тогда на время исчезнут белые, с порыжевшими пятнами подсохшей крови проплешины брошенных уходящей в горы колонной маскхалатов.
Я лежу на кровати в комнате одного из немногих уцелевших домов и стараюсь увидеть, как неделю назад она толчками выбиралась из почти пересохшего русла Валерика, срезая изгиб, который он делает прежде, чем уйти в горы. Те, что шли впереди, что-то кричали в радиотелефоны севшими от холода и усталости голосами, а задние равнодушно, почти во сне, толкали детские санки и волокуши с ранеными на них. Их не беспокоили до того момента, когда вся колонна втянулась в ущелье, и только тогда лениво дали два или три «градовых» залпа по замыкающему отряду, словно бичом подхлестнув остальных.

Второе нашествие марсиан

Они приходят откуда-то с северо-востока. Устраивают пост на краю села. Они явно чужие здесь, и верхнее чутье подсказывает им, что нужно быть осторожными и не уходить далеко от брони. Через неделю они перестают мыться и днем неприкаянно бродят по улицам. В бушлатах внакидку на худых расчесанных телах. Они входят в дома через пробоины или дверь, что-то берут и молча уходят. Чужая жизнь и смерть течет мимо них и сквозь них. И они не всегда отчетливо представляют, куда деваются эти люди. Они не знают, что тот, кто сгорел, подорвался на мине, умер, заблудился в их сновидении, просто растаял в тумане, всегда оставляет после себя нечто большее, чем потерял, даже если потерянное — жизнь. Ночами они непрерывно стреляют. Вдоль русла реки, в холодный пустой кустарник на склонах холмов, в блики лунного света на черепице. А потом исчезают совсем. Оставляя позади мелкие окопы. Осыпающиеся на глазах.

Божья коровка, скорей улетай

В прозрачном февральском лесу под Самашками чуть в стороне от тропы мальчик увидел свежий листок. Большой, сочно зеленый с замшевой припухлостью, похожей на лягушачью спинку. «Таких не бывает», — подумал мальчик. Он с самой осени не видел ничего зеленого, кроме грязных, пахнущих пережженным мазутом бортов бээмпэ, каждое утро ползущих мимо его окон. «Ну, поиграй со мной», — шепнул он, и услышал в ответ: «Нет. Ты — первый. Попрыгай на мне. Не бойся — наступи». Он и прыгать не очень хотел. Что-то не так было с этим листиком. Определенно, не так. А шепот все звал: «Наступишь — унесу на небо». И когда мгновенный белый спазм взрыва бросил его на бурую мертвую траву, он успел подумать: «Не обманул. Унес».

Беженская одиссея

«Вот недавно зимой они бомбили Дуба-Юрт. И вот с гор шли люди. А у меня на руках ребенок двух лет. И мы от Итум-Калы через горы переправились и спустились на Ушкалу. Потом по рекам, по лесам добрались до Борзоя и уж там остались по подвалам, потому что нельзя идти было — суровая война. Нас там было человек тридцать. Но потом там уже никак нельзя было держаться, и мы решили пробраться на Атаги. И шли то по лесам, то по рекам. А там пост. Били нас самолетами и ракетами. Меня с ребенком посадили в машину… на Чири-Юрт, а сверху самолет. Прибомбили нас — трех женщин и двух мужчин, а я успела выскочить, прикрыла девочку. Ей задело немножко осколками плечи, и мы остались живыми. В тяжелом состоянии лежали. И сумки сгорели, и одежда. Ребенку совсем нечего одевать. И вот я по этим подвалам по разрушенным пошла искать. Колготочки нашла и остальное. А нас на посту трое суток не пускали отсюда, и хоронить не давали, и раненых отнести не давали. А потом дали, и я с ребенком у моей племянницы в Атагах жила».

К истокам терроризма

Беременная худая чеченка из Алхазурово. Рядом с развалинами дома. Вся пропахшая гарью и словно обуглившаяся изнутри. Ее четырнадцатилетнего сына несколько дней назад убили во время зачистки. У чеченцев редко бывает, чтобы погибли все. А у ней снаружи никого не осталось. И она клянется, что того, кто внутри, вырастит террористом.
По утрам в звенящей зеленой пустоте уходят в окрестности села пастухи. Потом — короткий взрыв на склоне горы или в распадке. И кого-то из них приносят без ноги, а кого-то складывают в большой холщовый мешок. Трое за эту неделю, четверо — за прошлую.

Валерик-2

Настойчивое журчание Гехинки где-то далеко внизу. Неожиданный всхлип реактивного миномета — и через несколько секунд тяжелый удар в горах. А потом земля опять спит в голубом непрекращающемся сиянии и поручик Тенгинского спецназа торжественно и чудно плывет над кремнистой дорогой между Валериком и Гехи-Чу. С вертушкой сопровождения над левым плечом.

Это мгновение

Весть оттуда. Как быть с ней? Она просто не проходит во внешний мир, отталкиваясь от чужого нетронутого бытия, и возвращается назад. К тому же я не могу высказать ее, пока снова не окажусь внутри. Что делать с тем «мерцающим объемом за порогом мгновения», внутри которого ползет искалеченнный мотылек из «зачищенного» сна Чжуан-Цзы? Когда я возвращаюсь, то здесь, снаружи, — немота, как если бы я проскочил станцию «Смерть», вышел на следующей и ждал поезда обратно. Но нет никакого «обратно»! Ты кричишь с насквозь простреливаемой тропинки, ступив на которую, уже не возвратиться. И платишь за крик ответным ударом извне. Уничтожающим не только тебя, но и само то место, где ты пытаешься высказаться.

Переход

«Послушай, — сказал он, стряхивая с почти невидимого лица капли осевшего на нем тумана, — нах — бууш — нах — люди, поедающие людей. Но если вглядеться, не люди, а смерть растворяет нашу жизнь. Без остатка. Помнишь, я рассказывал тебе о кислотных емкостях Заводского района. Полностью растворенная жизнь. Но с тобой это произойдет иначе.
Горы, до которых, как тебе будет казаться, еще несколько переходов, внезапно прогнутся навстречу, оказавшись совсем рядом. Так близко, что ты не сможешь вглядеться в детали. Ты будешь сосредоточен на ощущении нарастающей тяжести над переносицей. Пытаясь поймать ровно пульсирующую точку наибольшего натяжения, как-то связанную с готовой обрушиться на тебя лавиной. И одновременно с выстрелом твое тело, стремительно разрастаясь, вберет в себя текущий, как вода, ледопад, крошащиеся ребра ущелья и сухое дерево с обнаженными корнями, вцепившимися в твои внутренности. Набитые обжигающе холодным красным льдом».

Станислав Божко

Абхазия — Чечня — Москва. 1992 — 2000.

Впервые Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2001