Вся верхушка ЧК в те годы была из латышей, они любили убивать, видимо, это было врожденным у знаменитых «красных стрелков».
Эти же надзиратели уговаривали меня при встречах здороваться с расстрелыциком Ерохиным, от которого я отворачивалась, когда меня выводили во двор на прогулку, уверяя, что тогда меня выпустят гулять в сад. А сад был действительно прекрасен и обширен! К саду Шульгиных примыкал сад соседнего домовладения — теперь он стал частью нового рязанского пединститута. Чекисты сломали ограду и соединили оба этих сада, там же они и расстреливали. Мне рассказывали, что при строительстве обкомовского дома, в котором потом наш первый секретарь Ларионов покончил самоубийством, при рытье котлована под фундамент находили множество человеческих скелетов, так что все нынешние обкомовские работники в прямом смысле слова живут на человеческих костях...
Ерохин был не только расстрелыциком, но и комендантом всего этого хозяйства, от него многое зависело. А его жена, Маруся, хорошая женщина, была дружна с нашей Анютой Муратовой: еще до того, как Ерохин стал работать в ОГПУ, они жили в одном даме.
Потом Муратовы уехали, но знакомство через жен сохранилось, вот почему Анюта и ходила к ней хлопотать обо мне. Она рассказывала, что Маруся давно хотела уйти от Ерохина, постоянно с ним ссорилась, но у нее был маленький ребенок, которого Ерохин ей не отдавал. И ей оставалось только посильно помогать людям, попадавшим в зависимость от мужа.
Так однажды, узнав от мужа, у кого следующей ночью намечен обыск, она пошла и прямо предупредила этих людей. Должно быть, за домом вели наблюдение, и когда ничего не нашли, Ерохину сказали, что их предупредила Маруся. Вернувшись домой, он пытался ее застрелить, но чекистам не выдал...
В конце концов я согласилась с ним поздороваться и получила возможность гулять в саду, где в первый же день встретила Анюту. Потом ко мне заходил гимназический приятель брата, он тоже у них работал, тоже предлагал передать записку домой. До сих пор не знаю — была ли это провокация, или он действительно хотел помочь? Но я опять отказалась. Мои надзиратели объяснили: если мне не предъявят обвинения, то через две недели должны выпустить. Как ни странно, в те времена законы соблюдали. Так и произошло — в середине мая меня освободили.
В нашей фельдшерской школе как раз начинались выпускные экзамены, надо было сдавать зачеты, но все преподаватели поставили их мне заочно, правда, занималась я всегда хорошо. Особенно предупредителен был наш директор, врач Михаил Егорович Первенцев, неизменно называвший меня «террористкой» и притворно отшатывавшийся от меня, говоря окружающим, что у меня «полные карманы бомб»... Экзамены закончились, по-видимому, к середине июня или в конце месяца, может быть, даже несколько позже.
Свободное копирование
