М. А. Волошин так его характеризует: «Вагон, вокзал железной дороги, болезнь — все мучительные антракты жизни, все вынужденные состояния безволья, неизбежные упадки духа между двумя припадками работы, неврастения городского человека, заваленного делами, который на минуту отрывается от напряженья текущего дня и чувствует горестную пустоту и бесцельность и разорванность своей жизни… Увы! Таковы были те минуты отдыха, которые он отдавал своей собственной душе, ритму своего я»… Георгий Чулков называет поэзию Анненского «траурным эстетизмом»; Ходасевич выводит весь страдальческий пафос его из страха смерти… Но мне, знавшему лично Иннокентия Федоровича, хоть недолго, но очень напряженно (встречались мы изо дня в день) — все эти характеристики кажутся поверхностными, не вскрывают его человеческой и творческой сущности (одно неотделимо от другого), пронизанной не холодом безлюбия и эготического отчаяния, а мукой, в которой любовь и отчаяние сплетены нераздельно, охватывая всю проблему бытия. И с какой силой вырывается иногда из его строф голос именно любви (не только любви отвлеченной, а любви кровной, биографической), с какой убедительностью, например, свидетельствуют о ней в «Кипарисовом ларце» «Трилистник соблазна» или «Трилистник лунный», или «Струя резеды в темном вагоне» из «Складня» — «Добродетель».
Вот она, эта эротика Анненского, недоговоренная и так много говорящая:
В МАРТЕ.
Позабудь соловья на душистых цветах,
Только утро любви не забудь…
Да ожившей земли в неоживших местах
Ярко-черную грудь!
Меж лохмотьев рубашки своей снеговой
Только раз и желала она, —
Только раз напоил ее март огневой,
Да пьянее вина!
Только раз оторвать от разбухшей земли
Не могли мы завистливых глаз…
И дрожа поскорее из сада ушли…
Только раз… в этот раз…
И вот еще — Träumerei:
Сливались ли это тени,
Только тени в лунной ночи мая?
Эти блики, или цветы сирени
Там белели, на колени
Ниспадая?
Наяву ль и тебя ль безумно
И бездумно
Я любил в томных тенях мая?
Припадая к цветам сирени
Лунной ночью, лунной ночью мая,
Я твои ль целовал колени,
Разжимая их и сжимая,
В томных тенях, в томных тенях мая?
Или сад был одно мечтанье
Лунной ночи, лунной ночи мая?
Или сам я лишь тень немая?
Или ты лишь мое страданье Дорогая,
Оттого, что нам нет свиданья
Лунной ночью, лунной ночью мая…
Третье (написанное для себя) стихотворенье еще откровеннее повествует об эпизоде этой затаенной любви, и тут умолчания поэта красноречивее слов. Недаром столько в этих стихах многоточий:
СТРУЯ РЕЗЕДЫ В ТЕМНОМ ВАГОНЕ.
Dors, dors, mon enfant!
He будиеговтусклуюрань,
Поцелуем дремоты согрей…
Но сама — вся дрожащая — встань:
Ты одна, ты царишь…
Но скорей! Для тебя оживил я мечту,
И минуты ее на счету…
…………
Так беззвучна, черна и тепла
Резедой напоенная мгла…
В голубых фонарях,
Меж листов, на ветвях,
Без числа
Восковые свечи плывут.
И в саду
Как в бреду
Кризантэмы цветут.
…………
…………
Всё что можешь ты там,
всё ты смеешь теперь.
Ни мольбам, ни упрекам не верь!
…………
Пока свечи плывут
И левкои живут
Пока дышит во сне резеда —
Здесь ни мук, ни греха, ни стыда…
…………
Ты боишься в крови
Своих холеных ног,
И за белый венок
В беспорядке косы?..
О молчи, не зови!
Как минуты — часы
Не таимой и нежной красы.
………… На ветвях,
В фонарях догорела мечта
Голубых кризантэм…
…………
Ты очнешься — свежа и чиста,
И совсем… о, совсем!
Без смятенья в лице,
В обручальном кольце…
…………
Стрелка будет показывать семь…
Свободное копирование
