Глава тринадцатая
Два дня мы скитались по огромному и почти чужому городу, где никто нас не ждал. Мы шарахались от одного двора к другому, везде натыкаясь на немцев, замолкающих при нашем появлении. Нас тут же пристраивали в общую колонну, которая медленно ползла в одном направлении – за город, в сторону Кривого Рога. А мы снова отрывались при каждой возможности скрыться в чужом подъезде.
Эти дни так и остались в памяти днями погони: мы прячемся – нас выгоняют, мы снова увиливаем в подвернувшуюся подворотню – нас оттуда выкуривают. То мы сидим в Аптекарской балке, полностью опустевшей, и спим на чужих перекошенных от времени верандах, в пустых комнатах, варим суп на оставленных керосинках, среди точно таких же людей – отбившихся от общего стада, то мы идем в толпе, привычно шаря глазами, куда бы улизнуть.
Балка – место для моего воображения чрезвычайно благодатное. Внизу ручей, заросший травами, а в нем куча хлама, но не обычного – он весь горит и переливается битым стеклом, ослепительно разноцветным. Попадаются целые куски фарфоровых чашек с узкоглазыми японцами и розами вокруг. В чужом письменном столе я нахожу целое богатство – конфетные фантики – и упоенно перебираю их, разглядываю, сортирую. Таких конфет я не ела никогда...
– Люся, это чужое, положи на место, Не смей брать с собой. Девочка вернется и будет плакать.
Казалось, в этом доме на склоне балки мы наконец нашли пристанище. Кругом тишина и безлюдье. В доме есть кровати, кастрюли, старые одеяла, тряпичные куклы, не то забытые, не то брошенные. Даже колонка с водой. Домишки старые – вкось и вкривь, но в окружении фруктовых деревьев. Даже кое-где цветут осенние хризантемы – мелкие, желтенькие, тревожно пахнущие. Где-то за балкой с обрушенными склонами и садами, словно сползающими вниз, район заводов.
Среди ночи нас разбудило зарево пожара, полыхавшего за голыми окнами. Пламя было пугающе высоким, до неба, а потом оно стало окружать наш дом, словно огненным кольцом. В страхе мы покинули это последнее городское убежище. Мечта попасть в квартиру тети Лены оказалась недоступной – дом их был в самом центре города, кишевшем немцами, а мы пробирались окраинами. Вот и сейчас бесконечная человеческая река приняла нас и понесла в степь.
Степь – просторная, за день нагретая осенним мягким солнышком, когда огороды с пожухлой ботвой уже брошены, но еще пахнут почему-то помидорами, тыквой, подсолнухами, кукурузой... Степь с ослепительной синевой неба – днем, и звездами, под которыми поют одураченные теплом сверчки, – ночью. Степь, ласковая, пока нет дождей, нестрашная, потому что переполнена людьми. Они густо лежат на подстилке из кукурузной ботвы, утомленные долгим переходом, или не спят у костра, шепчутся под бульканье похлебки в котелке. Завтра они снимутся, сорванные с места криками полицаев, и зашаркают по пыльному тракту – с утра уже усталые, с одним и тем же невысказанным вопросом: куда же нас гонят?
Эта степь со всем, что в ней происходило, была после поселка – как новая страничка в моей судьбе. Не перевернутая – она пока писалась на небесах. Взрослые продолжали жить, а я начинала новый этап, совсем не похожий на предыдущий. Для родителей степь была дорогой в неизвестность, их тревожила наша общая судьба. Меня не ничего больше не тревожило и не пугало, напротив – эта неизвестность меня возбуждала. Наверное, страх временно отступил из-за большого скопления людей. Когда нас так много, ну что может случиться? Ведь здесь легко спрятаться!
Я всегда плохо спала из-за дневных впечатлений, а сейчас и вовсе перестала. Столько новых лиц вокруг и столько разговоров! Попробуй все расслышать и понять, а потом переварить кучу странных фактов, а затем уложить их в голове так, чтобы она не лопнула от вопросов.
Днем, во время остановок, я крутилась возле взрослых, но меня неизменно выносило за границы расстеленной нашей ботвы, где жили не так, как мы.
– Девочка, ты заблудилась? Где твоя мама?
– Люся, марш сюда! Не мешай людям отдыхать (кушать, спать, разговаривать и так далее)!
А я и не мешала – просто разглядывала других. Наточка волокла меня к нашему одеялу, но вскоре я находила объект для наблюдения с иной стороны.
Если днем мое внимание отбирали люди, то ночью, под уютным маминым боком я слушала степь, которая разговаривала, смеялась, плакала, стонала, хрипела и жаловалась, а иногда и пела вполголоса:
Садок вышневый ко-оло хаты,
Хрущи над вышнямы-ы-и гудуть...
– Ганно, чи ты здурила?
– Було б тухолькы стари браты, он як нижки позбивав...
– Не плачь, Ивасю, годи...
– Вот вернемся домой, солнышко мое, а там, на этажерке, твой пупсик тебя дожидается. Не грусти...
Звезды подмигивали мне: спи, хватит слушать. И степь потихоньку замолчала, и тогда слышнее становилась однообразная песенка сверчка. Она убаюкивала, напоминала родной дом и сад, где тоже по ночам пели сверчки. Их милые голоса через распахнутые окна охватывали душу блаженством, под них я засыпала.
Ночь замечательно пахла нескошенной травой, дынями, печеной тыквой, которую в наших краях называют кабаком. Кабаковая каша на молоке и с пшеном, сладкая, с маслом... Сейчас она вспоминалась как роскошь. Здесь кабака полно, его все пекут, а потом едят сладкие «скибочки», оплывшие по краям, – прямо из костра. Этот кабак пахнет дымком.
Нас старались уложить пораньше, пока казалось, что желудок, набитый кабаком, сыт. Но кишки марш играли все равно, и от водянистой сладости тыквы слегка поташнивало. Сверчки помогали уснуть.
А однажды в полудрему ворвался предательский запах, подхватил и просто усадил – жестокие спазмы скрутили желудок.
– Что ты, детка, ложись!
Я не знала, как это называется. Я никогда это не ела, но мой несчастный желудок хотел именно это. Так пахло, когда наши постояльцы ужинали у себя наверху. То была тушенка, которую уплетали полицаи возле своего костра. Ветерок бездумно развеял этот аромат по людскому табору.
– Ку-ушать хочу...
– Спи, Люсенька, а то Лялю разбудишь. Вот придем к тете Марусе...
Свободное копирование
