5 окт[ября]
Жизненный путь, что это такое? А вот что: этим летом, в жаркий день, шел из Торонэ в Пюжет (в Провансе), нес провизию в корзинке. Виор, лавочник, наложил довольно много. И тяжеловато было тащить. Шоссе белое, слепит глаза. Кустарники кругом -- дикая акация, сухенький дубок -- все запудрено пылью. Сел вздохнуть на только что срезанную у дороги сосенку: пахнет смолой, через дорогу виноградник с покрасневшим листом, а дальше, по рыже-коричневой земле оливки -- тугого, матового серебра. Отдохнул, пошел дальше. У сворота в нашу усадьбу опять сел. Велосипедист пронесся как бешеный. Обтираю пот с лица. Потом взял в руки метелочку дикого укропа, растер, откусил кусочек -- анисовый вкус и крепкий дух -- и вдруг так ясно понял: вот я несу от Виора всякие свертки, одет в серенький пиджачок, еще отцовский, притыкинский, портной Павел Тихоныч перешивал, -- все неказисто, все простенькое, почему-то на чужбине не погиб еще, напротив, живу, радуюсь солнцу и дальним горам -- и иду. Вот устал, отдохнул -- и дальше. Потому что упрямство-то какое-то есть! Ну, ладно, потихоньку, с развальцем, с передышками, а вот идешь, и веришь, что дойдешь, так уж тебе положено дойти -- то ли Пюжет, то ли иной порог, и значит, в путь, en route {В путь (фр.).} -- простой путь из Торонэ, два километра -- это и есть жизненное странствие. Дойдешь!
И встал, зашагал, неторопливо.
[5 октября]
Владыка Евлогий, в церкви, после Литургии говорил о пути, Кресте. Он стоял на амвоне, опираясь на высокий, двурогий посох, в позе утомленной, с грустным взором добрых глаз из-под очков. Тон его слов всегда кроткий. И всегда есть медленная простота в его манере говорить. Меньше всего он хочет быть оратором, деятелем какого-то театра. Я не слышал знаменитого Сантера в Нотр-Дам, но знаю, "на него" ходят, как можно пойти на Шаляпина, или в Палату на Бриана. На владыку "не пойдешь". Праздным и любопытным он не нужен. Его речь -- беседа, тихая и полная живого, внутреннего содержания. Да как и можно было бы то, о чем он говорит, преподносить "ораторски"?Оно вышло б не русское, не православное. Где же может быть поза и желанье "приукрасить", игра интонациями и периодами, когда русский иерарх на русском языке (это очень важно), говорит о жизненном подвиге и кресте? Он говорил о светлом бремени Креста Христова и о подвиге "отдания" себя -- перед людьми, лишенными родины, живущими, часто чудом, несущими в сердцах кровавые раны. Он говорил для своих, для своего "стада", для тех, кто "на пути", у кого есть капля -- с точки зрения мира -- "безумия". И вот, о Кресте сказал Владыка еще так: не надо думать, что изменится там что-то, ну, вернемся мы на родину, сойдут наши враги, и пр[очее] -- и тогда все кончится, станет легко и удобно. Тихим и простым своим голосом напомнил он -- тогда-то и начнется! Ничего не кончится. Не обольщайтесь. Христианский человек -- всегдашний воин. Нет ему успокоения, довольства. Он всегда в борьбе с собой,со злом.
Вот она, разница с противниками. Те говорят: идите к нам, мы овладеем властью, будете богаты, счастливы, покойны, ваши дети будут сыты, жены хорошо одеты, вы займете теплые и чистые квартиры. А Владыка (обращаясь к тем, кому и так не сладко): вам сейчас плохо жить, я зову вас к Истине, Христу, и вы на этом ничего не выиграете, скорее проиграете (с точки "мира"), чем выше вы, тем Крест ответственней, борьба со злом тем обязательней -- награда: чистая, высокая душа -- и только; и ничего "в жизни". Никаких "приятностей".
В гигантском, дышащем всеми утонченностями, гастрономиямн Париже, в городе "гутированья", смакованья, усталый русский иерарх с таким спокойствием и кротостью несколькими словами зачеркнул все, из-за чего вокруг кипят, рвутся, грызутся миллионы. Пусть миллионы. У него Истина.
