Моя исповедь

Недавно в газетах промелькнуло известие о том, что известный спортсмен и авиатор С. Уточкин сошел с ума. Передавали также о каких-то таинственных покушениях на него со стороны популярного киевского миллионера-сахарозаводчика.

Мы печатаем исповедь Уточкина, написанную в редакции «Синего Журнала», и предлагаем читателям решить вопрос – безумен ли Уточкин, или смелый спортсмен-оригинал – жертва клеветы?^[2]

* * *

Во дни зеленой, звонкой молодости, я, потерявший родителей, — мать в пять, а отца в десять лет, направляемый опекунами, перекочевывал от воспитателя к воспитателю.

Отец оставил крупное состояние, и десятая часть процентов его оплачивала жизнь и потребности гимназиста. Проникновение в корни мудрости и постижение их пестрой листвы, — я боюсь сказать – зеленой (ребят учат очень и очень кургузо), заставило меня переменить шесть однокалиберных, но разнородных по преподаванию, больниц мудрости. Началом зигзагов по дороге накопления премудрости был латинский язык. Ярко выраженное нежелание усваивать ненужный, как мне казалось, классицизм.

Начались дебаты из угла, куда я был поставлен преподавателем, преследовавшим тишину класса и обязывавшим исключительно меня к пребыванию в покое; не теряя обязательств, я вынужден был кончить стоянием на уроках латыни в углу, откуда обстоятельно доказал бесцельную ненужность латыни примером: «Вы, вот, с Нероном умели бы разговаривать, но не можете, а с Золя смогли бы, но языка не знаете. Вот вам и разница живого и мертвого языков… Впрочем, вы ничего не теряете: Золя с вами никогда не стал бы говорить…».

Несходство мнений и перемена гимназии. С трудом кончил шестой класс коммерческого училища…

Первое поражение, которое я испытал в жизни, научило меня понимать, что счастливое пользование ею зависит от владения ценностями, которые признаны теми, с кем имеешь дело, и наполняют робостью сердца и души подпавших под столкновения с собственником их.

Вот случай, иллюстрирующий мое первое и единственное банкротство.

Мне тринадцать лет. Живу на окраине города и все свободное от сидения в карцерах время деля с мальчуганами улицы… Были заведены у нас различные игры, основанные на умении, при обязательной наличности у игроков ловкости и глазомера. Переходящей разменной монетой служили картонки папиросных коробок. Особая комиссия по расценке раз навсегда установила номинальную стоимость образцов, и у меня в комнате стояло два сундука, переполненные самыми ценными экземплярами… Мой приход на места битв – это появление Вандербильда на бирже: волнение, внимательная тишина…

Мои сундуки давали мне право рискованно и бешено играть одному против всех слагавших ценности и выставлявших лучшего в данном роде игры.

Природный глазомер, разработанная техника, верность определения и изуродованные мальчуганы с опустошенными карманами плелись домой…

Но раз меж ними появился один американец, и в один прекрасный день мое появление не привело игроков в обычное волнение. На меня посмотрели, посмеиваясь, и мгновенно правда моего падения, мое молниеносное банкротство стало мне ясным, как день. Играли уже на ушки, т.е. пуговицы с придавленными внутрь петлями. Я побледнел.

Напрасно предлагал я продать свои картонные деньги, настроение было насмешливое, но непоколебимое. Долгое время мои все пуговицы, пуговицы живших вокруг меня товарищей, даже учителей, переходили в карманы противников, но все же энергичное трудолюбие пчелы, и – я вновь вернул себе былое влияние. Мой сундук опять стал первоисточником финансового могущества околодка. В моей комнате красовался сундук, переполненный позолоченными ушками с орлами, по таксировке дававшими при размене сотню маленьких гладких за штуку.

Подрастая, вечно находясь в движении, уставая за день, я крепко спал, без сновидений. Наблюдая всегда себя и живших вокруг, я пришел к заключению, что нужно двигаться и двигаться, что недостаток движения губит моих товарищей-сверстников…

Перестал ходить совершенно, заменив ходьбу ритмичным бегом. В пальто бегать неудобно, и зимой, в двадцать градусов мороза, рысью я добирался до училища… без всякого верхнего и нижнего одеяния. Отсюда и пошли занятия различными разновидностями спорта… Принимая во внимание в тренировке многочисленные, продуманные и усвоенные тактические соображения, способствовавшие улучшению качеств, как спортсмена, я часто находил их недостаточными для достижения абсолютного господства над окружающими.

Начал творить… В пятнадцати видах спорта, неустанно добиваясь совершенства, применяя созданные приемы, улучшал их и создавал свои…

Суммировка многих знаний в этой области дала мне возможность угадать рождение аэроплана в тот момент, когда я первый раз сел на бензиновый трицикл.

Сила, мощность маловесящего бензинового мотора поразила меня, помню, ужасно… Обладая рафинированным, планомерным мышлением, быстрым в гоньбе по бесконечности горизонта, я мог создавать, расцвечивать облачность представлений. Нужен был толчок, и пошло… Сила бензинки поразила меня своим отношением к легкости ее, я несколько дней проносился с мыслью о таких моторах, о страшной силе их, при легкости. Винт, и готово…

Когда первые аэропланы не летали, я знал наверное, что нет скорости; будь скорость, — полечу, держась за юбку… А скорость дает сила.

Чем больше скорость, тем меньше внимания закону равновесия, ветру. Тем вернее и безопаснее полет… Дайте легкую силу… Мы полетим…

Та же самая рафинированная суммировка знаний позволила мне, никогда не летая, ни у кого не учившись этому искусству, сесть и полететь.

До сегодняшнего дня я, Уточкин, никогда не летал в качестве пассажира на аэроплане…

Единственный раз за всю свою карьеру авиатора я сломал аэроплан, но мои качества тут не при чем… они отсутствовали. Я проиграл не по своей вине перелет Петербург-Москва. Помогая своему конкуренту, Васильеву, в Новгороде, где мы случайно в перелете встретились, я дал ему две свечи, прочистил мотор, завел винт и выпустил в дорогу дальше.

Когда был исправлен мой мотор, Васильев был уже в Москве.

Я полетел на второй приз. Тут только по упадку энергии и отвращению к гонке, я понял, что не могу лететь за вторым призом. Слишком уж привык первенствовать…

Через полтора часа лета, чтобы как-нибудь избавиться от ощущения при работе в деле, заведомо погибшем для меня, если даже оно и будет сделано, повторяю, только вследствие этого угнетавшего меня сознания, чтобы убежать как-нибудь от него, я заснул в аппарате. Неуправляемый аэроплан со мною, спокойно спящем внутри… Предлагаю каждому представить себя в этом положении.

Могло случиться все… но мой аппарат, регулированный на двухградусное снижение с увеличенным опусканием на два градуса, дошедший – уклоном, вероятно, до 125-верстной скорости, — коснулся земли и рассыпался вдребезги. Мотор вырвало и части его нашли разбросанными в пятидесяти саженях от аэроплана.

Спящего меня выкинуло… Силой инерции, пробив собою маленькие кусты, я слетел с насыпи в реку…

Течение крутило меня и несло; косившие невдалеке лужайку два мужика увидели меня переворачивающимся в быстрой речке, вытащили. Привезли в бессознательном состоянии в больницу. Когда вернулось сознание, первым моим движением было желание – посмотреть на землю… Мне из состояния сна, вследствие силы удара, перешедшему совершенно нечувствительно в бесчувственное положение, естественно захотелось теперь продолжить момент перед мигом, когда я погрузился в сон рискованный.

Вот природа смерти… Увидев потолок, лампу, я понял происшедшее и по привычке принялся подсчитывать полученные повреждения…

За четырнадцать лет велосипедной карьеры на скорости 60 верст в час, я падал, положим, по три раза в год на круг; падения в количестве сорока раз научили меня подводить итог им сейчас же после реализации моментов падения.

Итоги этого единственного падения были необычайны, по сложности, силе и количеству получившихся единиц, и три месяца понадобилось на обращение их в нули.

Спортивная жизнь, постоянная борьба… Громадная эрудиция, приобретенная в моей скитальческой жизни, занятие философией в течение двух лет на морском берегу, с которого я не уходил по неделям, ночуя под открытым небом… Все пять частей света, которые я объездил, сам зарабатывая себе хлеб честными способами и обязательно такими, которые занимали очень мало времени и оставляли мозг свободным для личной мысли и переживаний проходящего… Калейдоскоп перед глазами оживал более и более, и теперь я в жизни там, где для какого-нибудь несчастного директора банка моменты скуки, я живу полной звуками, пестрой, звенящей жизнью. Не мог бы я двадцать пять лет приходить в ту же комнату, за тот же стол, к той же чернильнице! О, можно вспомнить и один крюк, висящий для приспособления его в каждой комнате… Вся эта комната должна отнять половину сознательной жизни. И у многих отнимает, и они не чувствуют этого!

Потому что могут командовать десятком-двумя себе подобных, часто еще более связанных, рабов собственного недомыслия.

Я много видел, я много знаю, я, считавший деньги до 35 лет злом, не хотел их. Я, вследствие угадывавшейся во мне, особенно чуткими женщинами, скрытой энергии, веселого характера, имел возможность несколько раз поднять деньги через женщину – и не мало – миллион.

И я даже никогда не обдумал этого жеста…

Я уверен был, что, когда мне понадобится, то миллион я сделаю в год-два.

Авиация дала мне триста восемьдесят тысяч рублей валовой прибыли!

Я совершил полтораста полетов в семидесяти городах России, не отменив ни одного. Во время погрома, бывшего в Одессе в день дарования свобод, рискуя собственной жизнью, бил морды хулиганам, убивавшим дубьем одного старика-еврея, и от полученной ударом ножа раны в бок чуть не умер, болел 7 недель, не вставая с постели.

Когда ко мне пришли именитые евреи – благодарить, я выгнал их, потому что они – евреи, а я – человек и считаю еврея человеком.

Я не лгу в жизни. Я принадлежу к партии голубого неба и чистого воздуха и считаю имеющиеся у нас правительство таким, как нужно.

На меня покушаются; буду говорить ниже, почему, но взять меня, нищего, не может миллионер, сделавший мне рекламу сумасшедшего, покупающий газеты, чтобы они не писали опровержений, пытавшийся подтвердить свои инсинуативные происки против меня потому, что он хочет один воспользоваться предложенным ему мною делом и не дать мне мою часть, составляющую по условию половину.

Вот пересказ, как все произошло, подробно, без опускания и забывчивости.

Каждый, прочитавший эту статью, написанную мною в один присест, без помарок, каждый, у кого есть хоть капля человеческого смысла, перестанет считать меня, судя по прочитанному, находящемуся вот тут, пред глазами, повторяю, перестанет считать меня не только сумасшедшим, но, наоборот, сочтет сильным волей, энергичным и живущим своей оригинальной жизнью человеком, и почувствует, что, может быть, за ним и не угнаться… многим.

Даже, я скажу: никому. Прошу меня не считать гордым, или самонадеянным… Там, где мне – трудно, другому – невозможно. Там, где я неуязвим, забронирован, дышу свободно, — другой развалится – и задохнется…

Я жил всегда продуманно, по плану размышляя, самоулучшаясь, образовываясь. Я укрепил свой дух и тело. Довел свой мозг до высшей восприимчивости, приведшей меня к неоспоримым рассуждениям.

Мои выводы логичны, вследствие умения подойти к мелочам, составляющим целое, и по массе целых причин создать стройное понятие, которое и есть истина… Вся наша жизнь проходит в искании истин, и вот я страдаю от злой воли человека, представившего себе, что истина – это золото. Он собрал пятьдесят миллионов, создал вокруг себя атмосферу золота, гнилую золотую пыль. Дышит ею, все вокруг позлащено, прекрасные человеческие глаза вокруг него – эти окна в зеленый мир, — отливают золотом.

Этот глупец, мысль которого отливает вонью золота, захотел бороться со мною, человеком, обладающим всем, кроме золота, и потому пожелавшим немного и его. Для меня стало явно, что самым выгодным делом, после глубокого всестороннего взгляда, брошенного на дела человечества, для приобретения золота, — кинематограф!..

Когда я стал разрабатывать постановку этого дела, я удивился тому, что дело, на которое все жители людных городов мира, кроме пролетариев, также иногда несущих грош, и миллионеров, вследствие малочисленности своей, в процентное отношение не входящих, — три процента своего бюджета отдают на кинематограф…

Помещения разнородных театров, построенных часто случайно, в ужасных условиях, отнимают у жителей городов 3% бюджета. Тогда я составил комбинацию, долженствующую дать миллионы устроителю, вследствие того, что она даст в руки устроителей ее, добившихся монополизации моего проекта, посредством владения четвертью стоимости акций учредительских, и другой половины, сохраненной, вследствие необычайного спроса на акции со стороны публики, долженствующей накинуться на акции после их выпуска и повысить их в несколько раз, словом, даст владельцу предприятия, проведя монополию его во всех странах, возможность покрыть государственный долг какой-нибудь страны…

Я не объясняю здесь тонкостей и подробностей созданного мною проекта акционерных обществ кинематографов под названием Кин У… Кин.

Но я расскажу все гонения, которым я подвергся после предложения, сделанного мною в Киеве сахарозаводчику Льву Израилевичу Бродскому, который тотчас после моего посещения уехал в Лондон, проводить мой проект.

Меня в Киеве провокационным образом схватили в вечер того дня, когда Бродский уехал после разговора со мною в Лондон, посадили в киевский Дворцовый участок.

Я дал городовому пять рублей, и он протелефонировал моему интимному другу, издателю «Киевской мысли», Мечиславу Лубковскому; последний немедленно приехал, и его влияние освободило меня…

Во время трехчасового сидения, для меня, я думаю, приготовляли место в сумасшедшем доме…

На следующий день я участвовал в гонках на мотоциклетке на киевском велодроме, и в тот же вечер уехал в Одессу.

Скоро в Одессе была получена «Биржевка» с телеграммой о моем сумасшествии, слух о котором усердно распространял один из клевретов Бродского, Яков Абрамович Дынин, переехавший за мной из Киева в Одессу.

В Киеве он жил в одной гостинице со мною, в «Континентале», и лазил ко мне в комнату прочитывать в моих бумагах подробности и выводы предприятия…

В Одессе было на меня покушение Владимира Анатра посадить меня по дружбе в санаторию, якобы потому, что я сжигаю свое здоровье всякими наркозами, рискую, летая на аэроплане, купаясь, далеко плаваю и могу утонуть, и т.д. В санатории я безопасен… И он пытался засадить меня силою… Разумеется, неудачно: я ускользнул… Я поехал в Москву.

На перегоне Киев-Москва ввязавшиеся в знакомство три попутчика угостили меня рюмкой красного вина, от которого у меня в течение двух суток болела голова, и я чувствовал все признаки отравления. Расчет ясен: нужно было иметь время воздействовать на газеты. Я-же, провалявшись двое суток в гостинице «Метрополь», не смог предупредить их.

Предлагаю русскому обществу, прочтя настоящее, перестать думать о том, что инсинуитивная заметка сумасшедшего корреспондента может сделать кого-нибудь сумасшедшим…

Но способствовать этому, уверяю, — может.

Источник: Уточкин С.И. «Моя исповедь»// Синий журнал №30, 1913 г. с.11-13.

Примечания:

1.    В печатном виде, насколько мне известно, очерк появился единожды – в сборнике  А. А. Таубеншлак, Т. В. Щуровой «Сергей Уточкин. Изгой и баловень судьбы», изданном в Одессе в 2005 г. – Прим. А.Лукьянов. 

2.    Орфография очерка приведена в соответствие современным нормам.