С приветом из прошлого - 27

27.

Тонкий луч света упрямо проникал сквозь топкую зелень плотных портьер. Полированный спальный гарнитур, вожделенная мечта советских женщин, занимал комнату от стены до стены. Роскошное ложе, на самом деле, состояло из двух плотно пригнанных друг к другу однушек, и лежа в середине, ты неизменно проваливался в узкую низину между матрасами. Эта торжественная декорация была прикрыта модным покрывалом из искусственного шелка. На ядовито-лиловом фоне горделиво разгуливали павлины. Их тщательно вышитые разноцветной гладью головки склонялись к подушкам, украшенным лиловой оборкой. Плотно скрученная зигзагом полоска ткани придавала композиции неожиданную фривольность. Такая же лиловая волна стекала от края кровати до пола. У входа в комнату стоял громоздкий шкаф, казавшийся отполированной до блеска горой. Медные резные замки запирались фигурными ключами, торчавшими в прорезях дверей. Мне почему-то доставляло удовольствие, поднимаясь на цыпочки, дергать эти ключи, а потом - слушать звонкий дребезжащий звук, который они издавали, соприкасаясь с полом.

На стене напротив изголовья висела большая репродукция "Флоры" Рембрандта. Это была первая в моей жизни “живая” картина, а не иллюстрация на развороте глянцевого альбома по искусству. Мне было тогда года 3-4. Вначале меня поразил контраст между массивной скульптурной позолотой рамы и бархатной темно-зеленой поверхностью репродукции. Позже я могла подолгу рассматривать нежные припухлости лица богини, ее совсем не божественный взгляд, робкие, нежные руки, мягкие складки одежды. Несколько лет я изучала картину с разных ракурсов, в разное время дня, под разным освещением. Спустя 10 лет мы встретились с “Флорой” в Эрмитаже. Шелковые переливы широкого рукава тонули в бархатной темноте леса. Лицо богини сияло, озаренное перламутровой нежностью света.

- Здравствуйте! - робко пролепетала я….

Она ответила легким выдохом пролетевшего по залу сквозняка.

Жаркие летние месяцы начала 1980х наш город привычно вымирал: сразу за волховским мостом начинались массивы дачных участков, и счастливые обладатели машин спешили после работы до утра вырваться за пределы асфальтового плена. В эти месяцы мой педагог по фортепиано вывозил свою многочисленную семью на море, и мне было поручено посещать его старую маму. Пожилая женщина практически не выходила на улицу, и моя компания была призвана не дать ей окончательно потерять связь с внешним миром. А она, в свою очередь, зорко следила, чтобы мне не удалось расстаться с формой от летнего безделия. Мама, как и полагалось, в прошлом тоже была учителем фортепиано, но к тому времени давно уже не преподавала и ни с кем не общалась. Ее маленькая квартира на высотном этаже новостройки в центре современного бетонного города представляла собой откровенный консонанс в авангарде современного многоголосия. Приблизительно также выглядит нежная затаенная секвенция терций между упругой размашистостью септим. Старинный рояль, на котором мы занимались, здоровался со мной, открывая свои покрытые серым налетом и изъеденные кариесом времени белые слоновьи зубы, по-стариковски гудя правой педалью. Но, главное, что мне нравилось - в этой квартире было много книг, больше, чем в родительской библиотеке, хотя папа с наслаждением собирал книги и ни у кого из моих друзей в доме не было такой библиотеки, как у нас. Но все наши книги были современными изданиями, гордо красовавшимися на зеркальных полках, красиво расставленные твердой маминой рукой. Она внимательно следила за тем, чтобы каждая книга, которую я читала, была оформлена в обложку и постоянно напоминала мне об ответственности за внешний вид книг, когда я напропалую читала с карандашом в руке, отмечая на полях то, что считала нужным, делала закладки и загибала страницы. В той таинственной квартире мамы моего учителя большая часть книг была такой же старой, как и она сама. Иногда после урока она доставала большие фолианты и показывала мне картины разных художников. Я впервые держала в руках альбомы по живописи. Таких книг в моем доме еще не было. Пожелтевшие страницы были переложены тонкой просвечивающей калькой. Но стоило аккуратно приподнять шелестящий слой, как у меня перед носом разворачивался целый мир красок и причудливых фантазий, от которых я не только не могла оторвать взгляда, но и покрывалась мурашками. В моей памяти навсегда остался цикл "Руанский собор", переписанный Моне десятки раз в разное время суток и года. Много лет спустя, где бы я не встречала наброски этого собора: в парижском Орсе, Национальной галерее Вашингтона или Нью-Йорском Метрополитене, я как-будто получала тайное послание из того самого, затерянного за пеленой лет и событий моего детства. Мне говорили : " Ну вот, ты растешь, меняешься, стареешь, и только мы - вечны!"…